В садах Эпикура

На съезде выступил с короткой речью И. В. Сталин. В своих воспоминаниях И. Эренбург называет эту речь яркой. На Виталия и на меня она произвела просто тяжелое впечатление. Сталин обращался к мировому пролетариату, говорил, что буржуазия выбросила за борт знамя демократических свобод, что коммунисты должны поднять это знамя. Дело не в том, что краткая речь Сталина была политически безрассудной. Ни Виталий, ни я не размышляли над тем, как она отзовется на наших отношениях со странами Азии, Африки, Латинской Америки, где буржуазия вела национально-освободительную борьбу, не приходил нам в голову и фактически содержавшийся в ней отказ от контактов, скажем, с левой социал-демократией, с демократическим движением за мир и т. д. Об этом заговорят позднее. Нас поразил тон речи. Говорил не человек, а бог. Казалось, что он не видит слушателей. Он вещает на человечество, воображая себя на гигантском пьедестале, с которого дирижирует каким-то всемирным оркестром. Совершенно очевидно, что Иисус, веривший, будто он сын божий, просто не обладал фантазией. За несколько дней съезда делегаты столько аплодировали, вставали при слове Сталин и садились обратно, что разъехались по домам с натренированными для будущих свершений ладонями, икрами ног и задницами. Мы же, грешные, принялись за изучение материалов съезда.

Сейчас точно не помню, на XIX съезде или чуть позднее, было принято решение об обмене партийных документов. Зато хорошо сохранились в памяти результаты этого решения. Новые партбилеты предполагалось выдать лицам, достойным их во всех отношениях. Стали снимать взыскания с тех, кто их когда-либо имел. Я с интересом узнал, что мичуринец в языкознании носит три взыскания – выговор, строгий выговор и еще строгий выговор. Первое взыскание он получил за принадлежность к партии эсеров до 1918 года. Вспомнили ему это лет через 20. Последующие взыскания он огреб в период массовых репрессий. Его обвинили в сожительстве с женой врага народа. С тех пор прошло много лет, но мичуринец не давал повода снимать с него взысканий. Теперь срок настал. Сухой, как змея, Домбровский кричал с трибуны: «Первое взыскание я получил заслуженно. Второе – нет! Мои принципиальные противники хотели положить меня в одну кровать с женой врага народа. Им это не удалось!» Я задал вопрос: «Как товарища Домбровского клали в постель и как он отбился от злоумышленников?» А. В. Арцыховский, сидевший в президиуме, прошипел, как удав: «Здесь не балаган!» Я ответил: «Вот именно!» В ход собрания была привнесена некоторая разрядка. С Домбровского сняли взыскания.

Потом возникли новые дела. Почему-то подумали, что перед выдачей новых партбилетов произведут тотальную проверку биографий членов партии. Вот и хлынул мутный поток саморазоблачений. На трибуну поднимались чистопсовые активисты и, бия себя в грудь, перечисляли репрессированных родственников, про которых когда-то умолчали и которых теперь предавали анафеме. Боже мой! Как заныла моя душа! Хотелось выскочить на трибуну и крикнуть: «Сволочи! Что же вы делаете? Зачем?» Но я молчал, ох, как молчал! При вступлении в партию выкладывали всю подноготную. Помню, одному парню задали вопрос: «Есть ли у тебя репрессированные родственники?» Парень задумался и ответил: «Прямых нет!» Кто-то, не успокоившись, крикнул: «А косвенных?..» Парень с какой-то веселостью махнул руками и выдохнул: «Сколько угодно!» Зал смеялся! Смеялись и мы с Виталием, обсуждая великие дела. А на душе было тошно.

Тем временем я работал над 5-ой главой диссертации, в которой исследовал манихейство. Виталий, встречая меня ежедневно, спрашивал: «Ну, как, скоро разберешься в своем ахинействе?» Я разбирался, и дело это было нелегким. К. К. Зельин дал мне рукопись своей статьи «Классы и классовая борьба в Поздней Римской империи». В ней подчеркивалась большая социальная сложность язычества, христианства, манихейства, не представлявших единства ни в идеологическом, ни в организационном отношениях. Это я понимал. Вместе с тем я не сомневался и в другом: сложность не исключает общих тенденций. Их я и искал. Проведя довольно кропотливые исследования, я связал возникновение манихейства с крестьянской средой, проследил его распространение среди провинциальной бедноты. В главном своем источнике я обнаружил два варианта изложения манихейской доктрины. Различия в них объяснил тем, что один вариант предназначался для простого люда, другой – для интеллигентной среды.

К. К. Зельин прочитал и эту главу. Он не разделял моей одноплановой классовой оценки манихейства, но анализ источника ему понравился. Я не имел времени задерживаться. Отнес готовую главу А. Г. Бокщанину, и он ее одобрил. В это примерно время, т. е. в конце 1952 года, у меня состоялся важный и интересный разговор с С. Л. Утченко.