В садах Эпикура

Я пошел в Университет, торопясь, подбежал к автобусной остановке, чтобы доехать до метро. Здесь стояла группа людей. Какая-то молодая женщина с лицом оскалившейся собаки громко говорила: «Как я их ненавижу! Всех их, всех евреев поубивать надо! Мало им было Гитлера!» Люди молчали. Никто не схватил ее за глотку, не заставил замолчать! В толпе людей в метро чувствовалась напряженность. Все читали только что купленные газеты. Читал и я маленькую неприметную заметку о врачах – убийцах. Прибежал в партбюро факультета. Там шел большой разговор. Один из студентов из общежития рассказывал секретарю партбюро П. В. Волобуеву: какой-то пятикурсник, услыхав сообщение по радио, громко провозгласил: «Пора устроить криптию!» «Что такое криптия?» – спросил Волобуев. Я ответил: «Так называли спартанцы избиение своих рабов илотов!» Волобуев свистнул, а я припомнил фельдфебеля-эрудита, повешенного в украинском селе Мало-Половецкое. Ничего нового не узнав, я пошел в Горьковскую библиотеку. Вскоре там появилась Нона Скегина. Она была взволнована и расстроена. Сообщила новость: у арестованного профессора Когана нашли при обыске редкостный драгоценный камень. Я удивился: «На кой черт он ему понадобился?» Нона Скегина не знала. Она только искренне удивлялась, почему врачи убивают людей?

Нона ушла. Я поднялся в читальный зал. Чуть позже туда пришел Виталий. Мы покурили и поговорили о врачах-убийцах. И вот Виталий-то сказал: «Липа! Все липа, от начала и до конца!» Я схватился за голову: «Не может быть!» Становилось жутко. Все реагировали на случившееся по-разному.

На факультете меня встретил заместитель декана Николай Иванович Скаткин. Ему было лет за шестьдесят, преподавал он латынь, мы были с ним друзьями, спорили о классовой структуре Рима, били Домбровского, находились в одной партийной группе. Николай Иванович подарил мне свой перевод книги Дж. Томсона «История древней географии». Сделал надпись: «Уважаемому Алексею Леонидовичу в память о совместной работе на историческом факультете». В тот страшный январский день он отвел меня в сторону и сказал: «Какой ужас! Нечем дышать!» А. Г. Бокщанин настроился воинственно. Он уверял меня, что дело не обошлось без козней Ватикана. Я не возражал. В конце концов плевать мне было и на Ватикан, и на «Джойнт». Между тем газеты соревновались в разъяснениях касательно «Джойнта», мирового сионизма и т. д.

Через некоторое время разбиралось на партсобрании дело того парня, который предложил устроить криптии. Вид у него был глупый, он пытался все дело свести к шутке. Нашлись ораторы, посчитавшие возможным перенести антисемитизм в область непосредственности и юмора. Слово взял Миша Марьяновский – герой Советского Союза и все-таки еврей. Зал притих. Хотя у Марьяновского были целы руки и ноги, он перенес несколько ранений, говорил негромко, с некоторым трудом. Он сказал: «Подумайте, как воспринял такой-то (фамилию парня антисемита я забыл) сообщение правительства о разоблачении врачей-вредителей! Он его воспринял, как сигнал бить евреев! И тут же на этот сигнал отреагировал. А знаете ли вы, что такое уметь выполнить сигнал? Как трудно приучить к этому людей? Я неделями готовил танковый батальон, чтобы он воспринял мой сигнал к атаке! Неделями! На войне – это много! Я добивался своего. Кто учил его воспринять решение нашего правительства в отношении врачей-вредителей, как сигнал к избиению людей?!» Зал бурно аплодировал Марьяновскому. Разумеется, били в ладоши евреи и неевреи. Я сидел рядом с женщиной инструктором райкома. Она повторяла словно про себя: «Какой накал! Какой накал!?» Марьяновский предложил исключить прохвоста из партии. Это предложение прошло. После собрания я шел по коридору от Ленинской ауди тории с Язьковым, Зильбергом и еще несколькими ребятами. Подскочил Гусев, прокричал, брызгая, слюной: «Мы видели, кто аплодировал Марьяновскому!» Я сказал: «Пошел вон, сволочь! Мы видели, кто не аплодировал!»

Вскоре я встретился с С. Л. Утченко. Он мне рассказал, что читал в английских и американских газетах множество статей, посвященных делу врачей. Мировая общественность кипела от негодования. Нас откровенно обвиняли в антисемитизме. А наши газеты, там временем, надрывались, разоблачая «Джойнт». В разгар этой-то свистопляски я и принял решение опубликовать статью за своей подписью – А. Кац. Аля Павловская желала мне добра, предлагая скрыться за псевдонимом или инициалами. Я отказался. Ну скажи, мой дорогой современник, нужна была для этого настоящая смелость?