В садах Эпикура

Пройдя немного от гостиницы «Киргизия», я свернул на улицу, которая называлась Киргизской. Кажется, началось мое знакомство с Фрунзе. Я сошел с асфальтированной полоски земли и зашлепал по грязи. Именно теперь я почувствовал преимущества мороза перед декабрем, напоминающим весну. По обеим сторонам стояли кое-где приземистые «плановые» дома, а чаще хибарки с крышами, крытыми камышом. Я искал дом 142. Оказавшись на Киргизской улице, понял, что это не может быть каменный гигант со скоростными лифтами. Тем не менее искал солидной постройки, которой был безусловно достоин фрунзенский кандидат наук. Поэтому я немного удивился, обнаружив нужный мне номер на полуразвалившемся глиняном дувале, прикрывавшем стыдливо покосившийся домишко под соломенной крышей. Я с опаской постучал в дверь. Открыл мужчина в пижаме или в спецодежде мусорщика и недовольно спросил: «К кому вы?» Я ответил: «Мне хотелось бы видеть Иосифа Наумовича Глускина». Заспанный мужчина в заспанной пижаме зевнул: «Я Глускин, а вы кто?» В дом меня не приглашали, поэтому я отозвался довольно хмуро: «Моя фамилия Кац… Я…» Глускин проснулся мгновенно и воскликнул: «О! Так это и есть знаменитый Кац?!» Я, конечно, удивился: «Почему знаменитый?» Глускин втащил меня в комнату и заговорил: «Почему знаменитый? Когда приехали? Три дня назад? Три дня факультет трясет лихорадка. Директор Саматбеков бегает из института в министерство, из министерства в. институт. Не знают, куда вас девать! Но вы наплюйте: найдут! Какое вам дело? В гостинице? Прекрасно! Снимайте пальто, садитесь сюда!»

Я осмотрелся: пустая комната с глиняным полом. У маленького окна стол, пара стульев. Кровать двуспальная. Результат двуспальности – две маленькие девочки, похожие на Глускина. Сам Иосиф Наумович, закутанный в грязную пижаму, выглядел типичным евреем из захолустья. Темные волосы, узкие черные глаза, выразительный нос, нависший над выдвинутым вперед подбородком и это типичное выражение лица с опущенными вниз углами губ: к нему припечаталось брезгливо презрительное отношение к человечеству, как улыбка на лице человека, который смеется.

Через минуту мы были старыми друзьями. Узнав, что его и меня утвердил в кандидатской степени Большой Совет Университета, он закричал: «Какого черта вы так торопились сюда? Не могли дождаться выписки из решения? Что? Надо было ждать неделю? Подождали бы! Вы выиграли, приехав на неделю раньше? Ну как ваши дела?» Я рассказал, что приказа нет, но будет. Глускин согласился и заявил, что он со мной сейчас отправится в министерство и все оформит. Он задаст жару этому взяточнику Мусахунову и дураку Джолонову. Что? Они произвели на вас хорошее впечатление? Это они могут! Все равно – сволочи, взяточники, идиоты! Наш директор? Барахло, жулик, дурак! Зачем вы сюда приехали? Вам что, Скляр не говорил, что ехать не нужно!» Я ответил, что Скляр (окончивший Университет раньше, чем я, работавший во Фрунзе и приезжавший в командировку в Москву после нашего распределения) меня мало интересует. Мне нужна работа. Я намерен преподавать, закончить несколько статей и написать книгу по Древнему Риму. Я приехал не для войны, а для мирного труда. Глускин кричал: «Вот это хорошо! Будем писать! Вместе будем писать! Я не могу не писать! Но как у нас писать? В институте все бабники. За бабу и бутылку водки продадут мать родную! Вот увидите!» Я возразил, что мне на это плевать. За чью-то родную мать я бутылки водки не отдам, а что касается женщин, то посмотрим! Глускин согласился: «Правильно!»