В садах Эпикура

В это время в комнату с улицы вошла женщина с ведром каменного угля в руках. На ней колыхалась пижама то ли шелковая, то ли казавшаяся такой от засаленности. Пижамные брюки были засунуты в огромные валенки. Лицо в угольной пыли, черные густые волосы в таком состоянии, что рядом с ней традиционная ведьма с картинки детских сказок показалась бы дамой с элегантной прической. Глускин сказал: «Моя жена! Аня, это знаменный Кац!» Аня кисло улыбнулась с выражением бесконечной тоски и равнодушия, и вышла. Глускин меня попросил: «Когда она войдет, скажите, что у нее хороший цвет лица! Подумайте, вбила себе в голову, будто у нее проказа!» Я выразил готовность восхититься, а про себя подумал: «Может быть, стоило бы показать ее врачу?» Впрочем, в тот раз мне не пришлось говорить Ане Глускиной комплиментов. Иосиф Наумович оделся, и мы пошли в министерство. По дороге он успел изругать всех сотрудников института, министерства, советских и партийных органов. Себя он считал обиженным. Его выгнали с преподавания в Республиканской партийной школе и объявили строгий выговор. За что? Сволочи они! Вот за что! Оказывается, Глускин просмотрел опечатку в своей опубликованной лекции. Там напечатали, вместо Столыпинская реакция, Сталинская реакция! Всего-навсего! И еще: он, Глускин, заявил, что сталинское выражение «русский революционный размах и американская деловитость» устарело: надо говорить о «советской деловитости». Глускина ехидно спросили, не считает ли он товарища Сталина космополитом!? Глускин этого не считал, тем не менее пострадал за невнимательность и новаторство. Вот он и пробивался к деканской должности с окладом 5040 рублей в месяц. Из первой получки он обещал дать 2000 на чай Мусахунову за назначение на должность. Я спросил, каким термином он определяет эту форму деловитости. Глускин сказал: «Не трептесь! Здесь все так!» По совести говоря, для меня было абсолютно ясно: все ли так, не все ли так, а со мной так не будет.

В министерстве Глускин заявил, что я его старинный друг, очень способный ученый, что это безобразие тянуть со мной волынку. Вскоре я убедился, что результаты деятельности Глускина совершенно не соответствуют фейерверку, сопровождающему эту деятельность. К нашему приходу приказ уже был готов и выписку мне дали. Теперь надлежало отправиться в институт и получить от директора его товарища Саматбекова Карима Валиевича еще один приказ во исполнение министерского. Тогда мне дали бы подъемные – сразу много денег.

Заочный Пединститут размещался на широкой улице Ленина против уютно выглядевшей церкви. Он занимал первый этаж небольшого здания. На втором – располагалось другое богоугодное заведение – Министерство Социального обеспечения. Директор Саматбеков, отлично одетый мужчина с лицом и осанкой барана, возведенного в высокий сан, с презрением взглянул на министерский приказ и с презрением сказал: «У меня нет мест. Я вас не вызывал, приказ этот я не выполню!» Я спросил: «Могу ли я все это передать в министерстве?» Саматбеков ответил с полнейшим равнодушием: «Передайте».

Обозленный до предела, я двинулся в Министерство. Я негодовал и готов был заявить, что еду в Москву. Войдя к Джолонову, я выразил удивление и негодование. Джолонов заявил: «Саматбеков выполнит приказ!» С этими словами он вызвал по телефону Саматбекова и наглядно продемонстрировал, усвоенный в дружной семье народов, русский революционный размах и американскую деловитость. Он сказал в трубку: «Саматбеков, это ты? Саматбеков, ты дурак!» Я не мог в душе не согласиться с мнением заместителя министра. «Ты в любом случае должен был по-другому разговаривать с новым работником! Иди сюда, Саматбеков!» Меня он попросил зайти к концу дня. Я зашел. Джолонов авторитетно заявил: «Идите в институт, приказ будет». И действительно. Я получил приказ, большую сумму денег и послал телеграмму Жене: «Принят на работу. Зарплата 3200 рублей!»