В садах Эпикура

С Люсей я встречался в каждый мой приезд в Москву – десять лет подряд. Но дальше было так. Я возвращался во Фрунзе и вдруг меня охватывало желание писать письма. О чем? Забегая на почту, писал в открытке несколько слов – и все. А что же еще? «Я люблю тебя!» – хотелось написать мне. Но от частого употребления эти слова быстро замусоливаются. Но я же думал, думал, думал. Никаких фактов и образов. Только удивительные безмолвные мысли, становившиеся ощущениями, которые нельзя пересказать. А их обязательно нужно передать ей. Как? Ахматова писала:

Только бы полуночной порою
Ты по звездам мне прислал привет…

Я не мог так написать, так писала женщина. Я мог быть в данном случае только адресатом. Я читал Блока и не нашел нужного. Меня не увлекал ни туманный образ, охваченной шелками, ни надрыв чувств, при котором посылают черную розу в бокале вина. Нет. Все это не то. В конце концов я нашел стихотворение, которого она заслуживала. Его написал Петрарка:

Благословен день, месяц, лето час
И миг, когда мой взор те очи встретил,
Благословен тот край и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз.

Вспоминается: хороший осенний вечер. Мы смотрели с Ленинских гор на сверкавший огнями громадный город, немного попрятались под деревьями от теплого дождя, покрутились на большом колесе в Парке Культуры и снова шли по людным улицам. Люся держала меня за плечи, а мужчины оглядывались на нее. «На тебя опять смотрят эти типы!» «Не злись, потому что я не виновата!» «Вот еще! С чего мне злиться? Наоборот. Это вполне удовлетворяет мое честолюбие». «Не преувеличивай! Во мне нет ничего особенного!» «Нет, есть! Конечно есть!» «Что?» «Необычайное сочетание великих противоположностей. Именно это привлекает взоры обнаглевшего человечества! Я проник в тайну этого противоречия. Хочешь, я тебе открою ее!» «Ну конечно…» «Ты помнишь рафаэлевскую мадонну?» «Конечно!» «Я говорил, что ты похожа на нее. И это не банальность. Ты знаешь это не хуже меня. Вспомни, большие красивые глаза и гладко зачесанные волосы!» «Но ведь таких женщин много!» «Верно! Но не часто ты встретишь, чтобы такая дивная головка была приделана к чудесному телу Андромеды Рубенса. Это редкое сочетание. А ты являешься именно этим исключением. Вот в чем тайна. Вот почему на тебя таращат глаза! Пижоны!» Люся смеялась. Я говорил: «Вспомни, как ты спасла Яшу от неумолимости милицейского бюрократизма!» Она снова смеялась. А дело было так: Яша мчал ее на роскошном мотоцикле «Ява» и, конечно, нарушил правила уличного движения и был остановлен милиционером. Исполненный негодования, дирижер уличного движения готов был лишить Яшу прав водить мотоцикл. Но вдруг взор его упал на Люсю, которая смиренно сидела верхом на заднем седле и не заметила, как ее юбка собралась изящными складками выше колена. Вот это открытое колено спасло Яшу. Милиционер отдал ему честь и отошел, облизнувшись. Яша нажал на скорости.

При встречах Люся очень интересовалась моими делами. Я рассказывал ей о факультете, о заочниках, о тревогах, о задуманных статьях, о Гегеле и Эйнштейне, т. е. обо всем, что меня в тот или иной момент интересовало. Спохватившись, спрашивал: «Тебе не скучно?» Она удивлялась: «Что ты? Ведь только так я и могу тебя хорошо узнать!» Однажды после одной из моих деловых новелл сказала: «Теперь хорошо представляю твою жизнь». Я послал ей свои работы и даже книжку «Древний Рим». При встрече она рассказывала: «Книжку прочла. Интересно. Особенно тебе удалась характеристика Пирра». И я радовался, потому что и сам считал, что про Пирра написано удачно.

Люся любила Москву, ей нравилось бродить по улицам. Чаще всего мы уходили в Сокольники и бродили по чудесному парку, сидели на скамейке. В год, когда мне исполнилось 40 лет, я сказал Люсе: «Мне сорок. Старюсь». Она засмеялась и ответила: «Мне иногда жаль, что ты такой молодой!»