В садах Эпикура

Видимо, она все-таки видела во мне приемлемого собеседника. Как-то я задал ей множество вопросов по поводу одной из готовившихся к печати статей. Елена Михайловна не оставила их без ответа: «Постараюсь, по возможности, ответить на ваши вопросы, которые мне очень пригодились, чтобы взглянуть на дело с разных сторон». Потом в двух письмах терпеливо и настойчиво разъясняла свою точку зрения. Я высказывал свои соображения по самым разным вопросам. Читая Платона, я вдруг убедился, что он мыслил и писал очень формально. Написал об этом впечатлении Елене Михайловне. Она согласилась: «Насчет Платона вы правы, и это относится ко всей древности. Мы лет пятьсот вкладываем в нее свои собственные умозаключения, а затем благоговеем, как чета Блаватских». Пришлось мне работать над лекциями по кризису греческих полисов в IV в. до н. э. Прочел я многое и пришел к выводу, что процесс обогащения немногих осуществлялся там, главным образом, за счет грабежа, а не от экономических успехов. Написал про свои соображения Е. М. Штаерман. Ей показалось мое наблюдение верным, и она отозвалась с обычной для себя образностью: «Интересно для Рима, что ни один тип, о состоянии которого мы знаем, не накопил его на земледелии, т. е. основной отрасли хозяйства». Как-то у нас зашла речь о построении курса истории, и я высказал мысль о необходимости больше рассказывать о культуре. Елена Михайловна отозвалась сразу: «Это ваше начинание я всей душой приветствую… Пусть, конечно, школьники прочувствуют, на скольких костях добивались люди того, чего добились хотя бы на сегодняшний день, но пусть знают тех, кто думал и творил, а вовсе не тех, кто разрушал и мучил». Понятно, что я жал на культуру. Каждое ее письмо – это блеск остроумия. Вот ее впечатление об одной из конференций в Ленинграде: «Наши античники, по сравнению с мощным отрядом медиевистов, имели там бледный вид, особенно Каллистов, которого выпустили с докладом после обеденного перерыва, в результате чего он был в дым пьян, и все его идеи сводились к тому, что города, они же и полисы, бывали разные. Если вы когда-нибудь смотрели кинокартину “Свинарка и пастух”, то верно помните, как нерадивый Кузька, вернувшись с сельскохозяйственной выставки, где ничему не научился, все время повторял – лошади бывали разные. Здесь было нечто аналогичное». А вот ее впечатление от поездки в США: «Нью-Йорк вообще скорее был бы уместен на Марсе, чем на земле, и, посмотрев его немного, я гораздо более поняла корни антиурбанической и антимашинной фантастики моих любимых американских фантастов». Издательство «Наука» встало на коммерческий путь и решило печатать книги только для массовой продажи. Е. М. Штаерман соответственно отреагировала: «Т. к. моя монография, увы, далеко не “Похождения майора Пронина”, то надежды равны нулю. Теперь у нас даже аспирантские темы велели пересмотреть с точки зрения сбыта. Мой подопечный Арский в заочной аспирантуре нашего сектора должен писать “Римскую Сирию”. Думаю пустить ее под завлекательным названием “Тайны Пальмирского двора”, поставив в центре загадочное убийство Одената с учетом демонических свойств Зеновии, а на роль сыщика выдвинуть друга нашего любимого Плотина – Лонгина, роль которого при пальмирском дворе, в общем-то, не ясна, а тонкий ум вполне обеспечивает ему успех в качестве древне-римского Шерлока Холмса». Однажды я написал, что знакомлю студентов со стихами Катулла и Игоря Северянина. Елена Михайловна недоумевала: «Почему это вам пришло на ум соединить столь разные дарования? Катулла даже я люблю, вообще к стихам отношусь враждебно, особенно, когда слышу, как по радио какой-нибудь поэт на весь СССР начинает рассказывать стихи о вещах, о которых в прозе не стоило бы говорить даже наедине с собутыльниками. Но Катулл и Лесбия были так давно, что это уже не кажется странным».

Каждое письмо Елены Михайловны – это яркая ее характеристика, а писем у меня много. Я пытался показать, как она относилась ко мне. Закончу эту часть маленькой выдержкой из ее письма: «Как вам могла притти идея, что я на вас обиделась за Византию и рецензию на нее?! Во-первых, что мне Гекуба в лице Византия и, во-вторых, я не могла бы обидеться на вас и из-за Гекубы, близкой моему сердцу. Никогда такого не думайте впредь».