В садах Эпикура

К концу марта немецкое наступление захлебнулось. Образовалась Курская дуга. 40 Армия заняла оборону на южном ее фасе, западнее Белгорода. В это время блестящего переводчика Корнблюма перевели в штаб Воронежского фронта. Полковник Черных вручил ему орден «Красной звезды». Корнблюм его безусловно заслужил. Разумеется, разведотдел Армии не остался бы без переводчика. Но Черных, тот самый, что недавно изгнал меня в роту охраны, захотел именно меня включить в штат разведотдела. Никто его об этом не просил. Полковнику не решались давать советов. Такой уж у него был нрав. А вот теперь он просто что-то передумал. Меня зачислили переводчиком с окладом в 1000 рублей в месяц. Было лето 1943 года.

Кончился еще один большой этап в моей военной жизни. Наверное, следует отвлечься от событий и осмыслить пережитое. По сути дела, я получил офицерский пост, хотя звания не имел. Полковник Черных определил мне круг ежедневной работы, которую я исполнял, как любой из офицеров разведки. В этом отношении я мог гордиться достигнутым. Но вспыльчивый, неровный в обращении полковник Черных висел надо мной, как и над другими сотрудниками отдела дамокловым мечом. Совершенно невозможно было предвидеть источник его неудовольствия. Так, его раздражали мои немецкие сапоги. Но ведь других-то у меня не было. Полковник морально угнетал всех. Поэтому, когда он на некоторое время удалился от дел по причине банального триппера, я, как и другие, наслаждался покоем. Был и другой момент, давивший мне на душу. Это мой несчастный покойный отец. Меня никто ни о чем не спрашивал, но каждый косой взгляд особиста, а теперь я сталкивался с контрразведкой постоянно, заставлял меня думать: «Узнали!» А они и не думали ничего узнавать. Мне кажется, что на время войны эта проблема утратила актуальность. Я, конечно, не знал, что дивизиями, армиями, фронтами командуют недавние «враги народа».

В апреле 1943 г. мать написала мне о смерти Бориса. Ему было 39 лет. Я не испытал ни чрезмерного горя, ни чувства громадной утраты. Слишком далеко я ушел от Москвы, от дома, от его забот и тревог. Смерть стала очень повседневной, а я порядочно оскотинился, и, если речь заходила о жизни и смерти, то я думал только о себе. Умирать не хотелось, а возможностей представлялось более, чем достаточно.

Тем не менее, меня увлекали стихи Симонова. Лейтенант Виктор Белодед как-то съездил в тыл, привез оттуда сборничек его стихов, передавая услышанное: Симонов постоянно на войне в войсках, ходил с разведчиками в поиск, плавал на подводной лодке. Да и сами стихи свидетельствовали о глубоком проникновении их автора в военное житье, о прекрасном умении своими личными чувствами и переживаниями выразить настроения каждого. Кто, собственно, мог оставаться равнодушным к «Жди меня», «Я не помню, сутки или десять…», и т. д. Все повторяли:

«На час запомнив имена, –
Здесь память долгой не бывает –
Мужчины говорят: “Война”,
И наспех женщин обнимают».

В ответ на эти. чудесные стихи я разразился полемикой:

Я, конечно, наберусь терпенья,
Чтоб за радость улетевших дней,
Жить далекой тайной сновиденья,
Силой ласки и любви твоей.

Это относилось к Нине. Совершенно искреннее вранье. Я писал совершенно искренне. Но тогда же в тыловой деревеньке Стрыгаслы, куда я ездил по каким-то делам, встретился с курносой девчонкой, при свете керосиновой лампы рассказал (без вранья, правды было достаточно) о моих путях-дорогах, а потом очень искренне написал:

Все брошено, вздохнул я по-былому,
Хоть миг один, какая в том беда?
Поэты говорят, что это омут,
Но в омуте прозрачная вода.

Я говорил, что внимательно следил за статьями Эренбурга. Все, что публиковал Симонов, меня тоже очень увлекало. С большим интересом читал я, печатавшуюся в газетах, повесть «Дни и ночи». Я считал повесть незаконченной и обрадовался, когда в мае 1945 г. прочитал в газете рассказ Симонова о встрече Сабурова с Аней в Берлине. К. Симонов поступил совершенно правильно, оставив в собрании сочинений тот конец «Дней и ночей», который был написан в 1944 г. Но я хорошо помню, как в мае 1945 ждал от писателя завершения повести. И он ее завершил. Это было важно для оставшихся в живых.