В садах Эпикура

Разумеется, нас волновали большие проблемы войны. Мы внимательно следили за событиями на всех фронтах, негодовали за затяжку союзниками открытия Второго фронта, как тогда говорили. Ответов на все вопросы ждали от Сталина, поэтому внимательнейшим образом вчитывались в каждое его выступление. Но обычно его приказы и выступления в какой-то мере разочаровывали. Ведь мы знали все, происходившее на фронте, не требовалось объяснять сущности фашизма (она была ясна), распространяться о прочности антигитлеровской коалиции (мы в ней не сомневались). Не требовались нам и напоминания о необходимости овладевать военным искусством, лучше бить врага и т. д. Ждали чего-то конкретно нового, только Сталину известного. Но этого ни Сталин, ни кто-либо другой на его месте, сказать не мог. Я помню, как я ждал Приказа Верховного Главнокомандующего к 1 мая 1943 г. Прочитал и разочаровался. Итоги событий минувшей зимы и весны я знал, не сомневался, что фашистский лагерь стоит на грани катастрофы. Но Сталин объявлял, что потребуются еще два-три удара, подобных тем, что мы нанесли минувшей зимой. А это представлялось в тот конкретный момент сверхтрудным. Прошли не несколько месяцев, полгода или годик. Два года бушевала война. Хотелось хоть представить себе, когда она кончится. Но разве можно было ответить на этот, для всех самый главный и безответный вопрос?

Тем временем шла весна. В густом лесу в районе деревни Лиски, где размещался штаб 40 Армии, без умолку звенели соловьи.

Разведотдел 40 Армии несколько реорганизовали, в нем вводилась следственная часть с начальником и особым переводчиком. Черных не любил излишеств. От переводчика он отказался, а начальником взял капитана Валентина Николаевича Даниленко, побывавшего к весне 1943 г. на разных фронтах, имевшего медаль «За отвагу», орден «Красного знамени», и пять ранений. Даниленко считал, что происходит из древнего рода запорожских казаков. Доказательством родовитости можно было бы считать кавалерийские кривые ноги. Что касается усов, то их бы мог иметь и я, хотя к запорожцам никак не относился. До войны Даниленко жил в Ленинграде, окончил аспирантуру в ЛГУ по археологии, преподавал и тем самым отличался от Тараса Бульбы. Сходство же его со знаменитым казаком ограничивалось тем, что и В. И. Даниленко имел жену и двух маленьких сыновей. Маленькие глаза капитана под высоким лбом казались злыми. Но он не был злым. Писал хорошие стихи. Ценил только символическую поэзию, сравнивал ее с симфонической музыкой. В моей жизни капитан Даниленко сыграл громадную роль. К моменту нашего знакомства я был усталым и злым парнем. Мне хотелось: забыть о полковнике Черных, не слышать писка зуммеров полевых телефонов, избавиться от чувства громадной ответственности за каждое, казалось бы, небольшое, дело. Я надеялся дожить до конца войны и стать машинистом на паровозе. Обо всем этом я рассказал Даниленко. Он меня высмеял. Заговорили об историческом факультете, об истории. Даниленко занимался первобытностью, меня старался увлечь Древним Востоком. Он очень верно усматривал перспективность изучения Восточного Средиземноморья, хеттов, народов Малой Азии. Я показал ему свои стихи. Он их разругал. На, напечатанном мной на машинке, сборнике написал: «На глухом полустанке жизни читал эти описательные стихи. Из них самый лучший “К маме”, хотя тоже плохой. Мог бы быть неплохим прочувствованный стих о войне. В целом, содержащиеся здесь стихи – первоначальная форма жизни, самая примитивная и быстротечная – амеба. Поэзии еще нет. Сборник хранить. Он может пригодиться на вопрос “Как происходил поэт”. В. Даниленко. 12.1.44». Сборник я сохранил, но поэтом не стал.

В. Н. Даниленко предложил мне написать двадцать стихотворений, по пять вариантов каждое. Это для отработки, с тем, чтобы больше зачеркивать. Он требовал: каждая строчка – законченная мысль, каждая фраза – яркий образ, воспринимаемый не только на слух, но осязаемый, видимый, ощутимый:

«Соловей хрусталь бросает
По серебряным ступеням…»

Потом он прочитал известные строчки из «Капитанов» Гумилева. Поэтов капитан Даниленко делил на две группы: одни – кирпичники, эти пишут легко, красиво, но будят, главным образом, половое чувство, таким был и Есенин. Другие – ваятели. Они дают жизнь куску мрамора. Это символисты. Мне он советовал писать, потому что находил у меня способность к этому. Даниленко ошибался. Впрочем, больших надежд он на меня не возлагал, потому что, как он выразился, «душа моя – просоленная потом гимнастерка», сам я самоуверен и эгоистичен, и вообще индивидуалист. Около одного из моих индивидуалистических стихов заставил написать: «В нас самих по себе нет ничего хорошего». Я расписался «Понял. А. Кац»; он добавил: «Разъяснил», В. Даниленко». Разъяснению и восприятию предшествовало обсуждение моего символического стиха, завершавшегося строчками: