В садах Эпикура

Серым дождливым утром мы переезжали в этот небольшой городок. Было мне грустно и легко. Грустно, потому что некоторое время назад я встретил среди пленных власовцев бывшего бойца 111 бригады. Он крикнул мне: «Здорово! Товарищ замполитрука». А я его потом допрашивал, потому что он враг и власовец. Легко же мне было от воспоминания большого села Кайлов, где красивая барышня-крестьянка нашла, что я хороший парень. Полуторка с трудом двигалась по раскисшей дороге. По только что наведенному мосту переехали очень широкий в этом месте Днепр. В Киеве было много развалин. Мы увидели груды битого кирпича, скелеты больших зданий. Проехали по местам недавних боев. По обочинам шоссе валялись разбитые повозки, орудия, брошенные ящики с минами, рассыпанные коробки патронов. Высоко задрав пушку, стояла наша подбитая тридцатьчетверка. Снаряд попал в борт, и броня зияла рваной пробоиной. Нетрудно было представить, какие тяжелые бои проходили здесь.

Вскоре мы прибыли в Васильков. В натопленной комнате, на старом диване сидел капитан Меньшиков и делал вид, что умеет играть на гитаре. На него, словно зачарованная, смотрела черноглазая девчонка. Женщина постарше, ее мать, рассказывала, как в Васильков вошли наши танки. Закопченный, черный лейтенант выскочил из машины, отказался зайти в дом, выпил два ковша ледяной воды и укатил. Нас прервал подполковник Сваричевский. Он вошел одетый в короткую кожанку, в сбитой на затылок фуражке, с маузером, лихо пристегнутым на длинных ремешках. Спросил, есть ли пленные. Я сказал, что их допрашивает Даниленко. Подполковник скомандовал: «Марш к нему!» И я двинулся в комендатуру.

Наша дружба со Сваричевским становилась прочной и хорошей. Конечно, я не пользовался никакими привилегиями. Но покровительство его было постоянным. Однажды какой-то ретивый новичок лейтенант связист не пустил меня на узел на том основании, что я всего-навсего старший сержант. Подполковник сказал ему по телефону: «Дурак, ты не знаешь, что Кац переводчик разведотдела?» Может быть, это звучало грубовато, может быть, следовало бы помягче, но подполковник Сваричевский тоже имел свой стиль. Лейтенант умиротворился.

В Василькове находилась Женя Торбина. Впервые мы оказались вместе на более или менее долгое время. Вечером, когда все дела казались завершенными, а я не дежурил, подполковник Сваричевский звонил из своей резиденции, т. е. из соседней хаты: он требовал меня к телефону. Говорил: «Кац, дела есть?» «Пока нет…» – отвечал я. «Надевай шинель, пошли к связисткам». И мы шли по темным улицам Василькова, он – к своей славной белокурой Ане, я к Жене Торбиной. Даниленко не поощрял моей дружбы с Женей: я ведь писал стихи про Нину. Тем не менее, когда наступил Женин день рождения, он пошел со мной на базар и значительно дополнил имевшуюся у меня наличность для покупки какого-то цветастого платка. А у Жени было тепло, уютно, и она играла на гитаре, и говорила, что может поцеловать меня 500 или 600 раз, спрашивала, согласен ли я. Я, разумеется, соглашался, но никогда не располагал нужным количеством времени для доведения эксперимента до конца. В окно стучал Сваричевский, я снова накидывал шинель, и мы снова шли по темным улицам Василькова. Женя Торбина сшила мне красивый кисет из красного шелка. Он был, наверное, не хуже того, что когда-то получил в подарок командарм 40 генерал Попов. Женя отдала мне новый кисет и попросила, чтобы я выбросил старый о надписью «Леше от Ривы». Я выполнил эту небольшую просьбу. Ривы уже не было в 40 армии.

Иной раз собирались в хате у Даниленко. Читали стихи, боролись. Потом капитан организовывал из мальчишек и девчонок две команды, мы становились во главе и начинали бой в снежки. Шла война, но оставалась и жизнь.

Была и большая работа. Однажды линию фронта перешла двенадцатилетняя девочка. Даниленко и я разговаривали с нею. Она рассказала, что ушла из деревушки, расположенной у передовой, потому что там голодно и страшно. Долго ползла по снегу. Серьезно и устало смотрели глаза этой девочки, серьезно и устало отвечала она на наши вопросы. Я регулярно дежурил по отделу, нередко докладывал прямо с узла связи обстановку командарму Жмаченко или полковнику Белодеду, который в то время исполнял обязанности начальника штаба. Совершенствовалась связь с войсками. Наш отдел и соответствующие отделы в корпусах получили американские радиостанции, которые, как считалось, невозможно было подслушать. Они работали по определенному графику и в случае необходимости с их помощью можно было вести переговоры открытым текстом.