В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу (пер. Лютш)

Думаю о Толстомъ. Я не могу подавить въ себ подозрнія, что въ жизнь этого великаго писателя замшалось что-то поддльное, словно какая-то честная фальшь. Первоначально это, вроятно, произошло отъ истинной безпомощности: что-нибудь сильный человкъ да долженъ измыслить, а такъ какъ жизненныя утхи были уже исчерпаны, то онъ и ударился со своей природной суровостью въ религіозное ханжество. Въ начал онъ, вроятно, немножко притворялся, но затмъ это вошло въ привычку, даже, статься можетъ, въ природу. Всегда опасно заводить какую-нибудь игру. Генрихъ Ибсенъ дошелъ до того, что годами въ извстный часъ въ извстномъ Мюнхенскомъ кафе изображалъ сфинкса. Потомъ ему поневол пришлось длать то же; куда бы онъ ни пришелъ, онъ долженъ былъ въ извстный часъ и на извстномъ стул изобразить людямъ сфинкса, потому что вс люди этого ожидали. Его это, можетъ быть, страшно стсняло подчасъ; но онъ былъ черезчуръ силенъ, чтобы прекратить эту игру. Ахъ, что же за два гиганта силы, Толстой и Ибсенъ! всякій другой наврядъ ли смогъ бы выдержать подобную игру дольше недли. А все же оба проявили бы, пожалуй, еще большую силу, если-бъ своевременно могли прекратить игру. Къ несчастью, и я, и многіе другіе обыкновенные люди только насмхаемся надъ ними за это. Разумется, чтобы перенести это, надо быть въ достаточной мр великимъ; мы и сами будемъ также осмяны. Но будь они сами еще хоть чуточку помельче, то, быть можетъ, они и сами посмялись бы надъ своею собственной, годами существовавшей глупостью. То, что они хотятъ другихъ, а въ конц-концовъ и себя самихъ уврить, будто игра эта является для нихъ истинною необходимостью, показываетъ лишь переломъ въ ихъ личности, которая умаляетъ ихъ, низводитъ съ пьедестала. Великое поэтическое произведеніе стремится къ тому, чтобы изгладить этотъ переломъ. Стоять на одной ног — это фокусъ! естественное положеніе — это стоять на двухъ ногахъ, не прибгая къ безумнымъ тлодвиженіямъ.

«Война и Миръ», «Анна Каренина» — никто не создавалъ величайшихъ произведеній поэзіи въ этомъ род. И нисколько не удивительно, что впечатлительный сотоварищъ по литератур на смертномъ своемъ одр просилъ Толстого побольше писать такихъ произведеній. Но, сидя здсь и раздумывая обо всемъ этомъ, я боле чмъ хорошо понимаю и прощаю Толстому его отвращеніе создавать для людей произведенія изящной литературы, хотя бы даже самыя превосходныя. Пусть заботятся объ изящной литератур другіе, чувствующіе себя отрадно въ этой области, дорожащіе ею, какъ подвигомъ, и высоко ставящіе приносимую ими славу. Но напрасныя попытки великаго автора творитъ въ сфер философіи и мышленія, по моему мннію, он отталкиваютъ отъ него. Это-то и длаетъ его положеніе похожимъ на придуманную позу. Онъ раздляетъ участь Ибсена. Ни одинъ изъ нихъ не мыслитель, но оба во что бы то ни стало желаютъ быть таковыми. Этимъ, какъ они полагаютъ, они являются боле интересными, боле содержательными. Тутъ-то появляемся мы, мелкіе людишки, и высмиваемъ ихъ, что они, впрочемъ, переносятъ съ свойственнымъ имъ величіемъ. Мышленіе есть одно, а разсужденіе совсмъ другое. Раздумье же есть нчто третье. Они мечтатели, но мечтателей такъ много на свт. Одинъ крестьянинъ въ Гудбрансдамн промечталъ всю свою жизнь и сдлался всеобщей басней, какъ ни свтелъ былъ его умъ. Лобъ его былъ такъ же высокъ, какъ у любого поэта. Между прочимъ, онъ изобрлъ часы, которые могли бы одновременно со всхъ четырехъ сторонъ показывать время. Въ моментъ этой идеи онъ былъ какъ разъ въ горахъ и везъ домой кормъ для скота.

Всегда, когда позже разсказывалъ онъ объ этомъ событіи, онъ плакалъ, обыкновенно прибавляя, что онъ также и въ тотъ день везъ домой кормъ для скота. И онъ сдлался, какъ въ своихъ глазахъ, такъ и въ глазахъ прочихъ жителей, басней всей долины.

Философія Толстого представляетъ собою смшеніе старыхъ аксіомъ съ удивительно плохими собственными выдумками. Недаромъ онъ принадлежитъ къ народу, который во всей своей исторіи не можетъ указать ни одного мыслителя. Точно такъ же, какъ и соотечественники Ибсена, Норвегія и Россія об произвели немало великаго и прекраснаго, но не дали ни одного мыслителя, по крайней мр, вплоть до появленія обоихъ великихъ писателей, Толстого и Ибсена.

Я нахожу, впрочемъ, совершенно понятнымъ, что поэты въ этихъ странахъ сдлались мыслителями: такъ и должно было случиться. Это не было при томъ добровольнымъ выборомъ, нтъ, было совершенно послдовательно, что именно поэты, а не сапожники стали мыслителями. Я могъ бы пояснить это еще больше и высказать свои соображенія, какъ все это случилось, но тогда пришлось бы мн напередъ еще разъ хорошенько осмотрть, плотно ли закрыты также и окна, а тамъ уже развить свои взгляды.