В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Еще один популярный ракурс показа – ситуация приема гостей, к изумленному (но ведь, как правило, и восхищенному) взгляду которых приглашает присоединиться карикатура: рачительные хозяева отдельных квартир с гордостью демонстрируют гостям, а заодно и читателям журнала, скажем, украденную по месту службы ЭВМ, вполне успешно подменившую собой мебельную стенку («Как хорошо она вписалась в комнату, а на работе все равно простаивала» (№ 5, 1978), художник Геннадий Андрианов).

Фигура гостя здесь выполняет примерно ту же функцию, что и фигура крокора, – функцию оптического инструмента, позволяющего увидеть скрытое от посторонних глаз. Но при этом модус увиденного существенно меняется: модели поведения, которые признаются не соответствующими норме (обличаются и высмеиваются), преподносятся уже не как общенародно осуждаемые («поступил сигнал»), а как одобряемые или, по крайней мере, принимаемые другими («так делают все»). Таким образом, идея отступления от социальной нормы оказывается предельно близка к той конструкции «нормальной жизни», которая обсуждалась в начале главы.

Гость – инстанция, удостоверяющая в карикатурах последнего советского десятилетия потребительский статус хозяев, а значит, их способность соответствовать стандартам «нормальной жизни» («Теперь не стыдно и гостей принять» – вариации этой фразы очень часто используются художниками «Крокодила»). Такие стандарты выстраиваются прежде всего через подглядывание за жизнью других, через прямую, межличностную сверку знаков потребительского престижа – то есть практически без посредничества специальных социальных механизмов и институтов. Актуальные в тот или иной момент времени предметы общего вожделения – мебель, холодильник, ковры, хрусталь, дефицитные книжные собрания – становятся для персонажей карикатур универсальными символами «нормальной жизни», нормами как таковыми. Однако настойчивое стремление к «нормальной жизни» тут сопряжено с переживанием неизбывной патологии: желание «жить нормально» побуждает героев «Крокодила» изворачиваться и исхитряться, оприходуя оказывавшиеся под рукой «общественные» («ничьи») ресурсы и приспосабливая те или иные продукты советской цивилизации под плохо совместимые с ней, подсмотренные («западные») модели повседневности – так, стиральная машина может использоваться для взбивания коктейлей, а кухонную плиту удается переоборудовать в стереокомбайн (ил. 14).

Как представляется, карикатуры этого типа не просто доводят до абсурда специфику потребительских практик времен позднего социализма (регулировавшихся, по емкой формулировке Ревекки Фрумкиной, «не монетарным, а статусным обменом» (Фрумкина, 2007: 140)), но, возможно, имеют дело с чем‐то более существенным – с антропологическим измерением. Проблематичная функциональность вещей, которые регулярно приходится использовать не по своему прямому назначению, соответствует воплощенным в «Крокодиле» 1970–1980-х годов образам самих обитателей отдельных квартир и обладателей свободного времени – вдруг оказавшихся вне контекста социалистического труда, вне функциональной роли советского трудящегося. Тогда их потребительские поползновения могут быть увидены и как попытки придания нового смысла себе и вещам – в обход утрачивающих смысл буквальных значений.

Ил. 14. Владимир Уборевич-Боровский. «Представляешь, мы переделали электроплиту в стереокомбайн, а обедаем у родителей!». № 20, 1985

Итак, благодаря карикатурам журнала «Крокодил» можно увидеть, как постепенно, на протяжении нескольких десятилетий постулат о бдительной охране «советского общественного достояния» трансформировался в устойчивый сюжет о «частной жизни», которая захватывает все новые и новые, ранее не принадлежавшие ей территории. Этот сюжет позволяет – пусть не прямо, но косвенно – проследить эволюцию образов «советского быта» и вообще представлений о советском: на излете социализма обнаруживается, что «советское» – кладезь ресурсов, которые плохо применимы в повседневности; функции, закрепляемые официальной нормой за людьми и вещами, оказываются лишены всякого смысла; соответственно, «обычному человеку» приходится пускаться в сложные манипуляции с функциональностью, приспосабливая и перекодируя[71] под собственные цели тот ограниченный набор ресурсов, который ему доступен. Иными словами, под «советским» к концу «длинных семидесятых» начинает подразумеваться именно то, что заставляет ощущать ненормальность текущей повседневности и непрестанно стремиться к «нормальной жизни»; это рамка, которую никому не удается игнорировать, но в то же время утверждающиеся стандарты «нормального (достойного) существования» регулярно побуждают делать вид, что рамки не существует вовсе.