В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Финальные вариации вышеописанных образов «советского» хорошо известны – оно предстает областью полностью истощенных ресурсов, и навык их оприходования не спасает от надвигающейся угрозы голода. Карикатура Германа Огородникова и Валерия Мохова, опубликованная в «Крокодиле» в январе 1991 года, демонстрирует, что закрома, в которых хранилось «общественное достояние», выпотрошены вплоть до следов глубокого прошлого, а плоть социальности обглодана до костей – несчастная семейная пара, пытающаяся вынести из палеонтологического музея скелет доисторического животного, удостаивается ехидного предупреждения смотрительницы:

– Напрасно тащите, ничего не получится: я уже варила.(№ 2, 1991)

ВЗГЛЯД СКВОЗЬ ЗАМОЧНУЮ СКВАЖИНУ

Зазор между более или менее открытыми для взгляда другими, иными (прежде всего, разумеется, иностранными) моделями повседневного существования и обреченными на неудачу попытками привить их к окружающей социальной реальности, а равно и сама конструкция «нормальной жизни», этот зазор компенсирующая и маскирующая, во многом позволяют судить о том, «как возможно» (если воспользоваться знаменитым зиммелевским вопросом) и как устроено изоляционистское общество.

В то время как область работы официальных нормативных (идеологических) практик смещается к границам, к бесконечному гиперакцентированному переопределению рубежей запрещенного и разрешенного, там же в значительной мере оказывается и фокус общественного внимания – речь не об оппозиционном стремлении к преодолению запретов, а об обыденном (и, как правило, осознаваемом лишь на уровне внешних признаков бытовой неустроенности) сбое в функционировании стандартов «нормального».

Недостижимость нормы, невозможность ее уловить и присвоить – общая черта позднесоветской изоляционистской культуры, проявляющаяся и в идее «нормальной жизни», и в практиках властной «гипернормализации». Расширение территорий, доступных для взгляда, означало в этой культуре расширение представлений о невозможном и недостижимом. Основными адаптивными стратегиями в такой ситуации становятся имитация и подглядывание. Это культура непрямого взгляда, отделенного от объекта желания заслонами и барьерами, и небуквальных значений – результатов подмены далекого образца чем‐то приблизительно похожим, попыток перекодировать имеющуюся социальную реальность, не выходя за ее пределы.

В этой главе меня интересовала инстанция свидетеля (разумеется, далеко не всегда персонифицированная), задающая ракурс показа, позволяющая увидеть социальные области, которые маркированы как закрытые, непроницаемые для постороннего взгляда. Однако, рассматривая карикатуры журнала «Крокодил», легко обнаружить, что процесс подглядывания за чужой жизнью может быть эксплицирован и воплощен во вполне конкретных сатирических персонажах; соглядатай здесь – один из постоянных героев (ил. 15).

Ил. 15. Юрий Узбяков. Первое знакомство с новым соседом. № 5, 1963

Тунеядствующие сплетницы, появляющиеся на страницах «Крокодила» в послевоенные годы, позднее стареют и превращаются в сидящих у дверей подъездов старушек; любопытные соседи с расселением коммунальных квартир занимают наблюдательные посты на персональных балконах, но так или иначе сатирическое амплуа подглядывающего с неизменностью остается востребованным вплоть до конца «длинных семидесятых». Подглядывание как негативный вариант бдительности – мотивированное не государственной необходимостью, не общественным заданием, а персональным удовольствием – оказывается особой практикой, требующей навыка воображения, и нередко связывается с модусом театральности: «Ее театр», – поясняет подпись под карикатурой Бориса Старчикова, на которой дама с биноклем разглядывает соседей по двору (№ 22, 1980); «В этой пьесе я хочу показать жизнь так, как я ее вижу», – сообщает критикуемый за мелкотемье драматург, комментируя установку оригинальных декораций: на сцене сквозь гигантскую замочную скважину видны очертания не просто «частного», но, со всей очевидностью, интимного пространства (карикатура Льва Самойлова; № 31, 1968).