В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Эта апелляция к утопии выглядит довольно неожиданной, но представляется далеко не случайной: ценностный заряд уайтовского проекта социологии с его сопротивлением взгляду на общество как на застывшую и строго функциональную конструкцию вполне можно назвать оппозиционным по отношению к утопической оптике. В этом смысле Уайт, конечно, следует той традиции в социологии, в рамках которой предлагаемая новая теория общества («сложная» «динамичная», улавливающая реальность) противопоставляется «схематичной», «мертвой» и «бесконфликтной» утопии (прежде всего: Дарендорф, 2002 [1967]). В то же время характерно, что, подвергая утопическую оптику инверсии, то есть настраивая взгляд не на различение порядка, а на различение хаоса, Уайт, по сути, остается под влиянием понятийного аппарата утопии и делает ядром своих рассуждений потребность в контроле – ключевую для практики утопизирования.

Я отнюдь не планирую выстроить эту главу как некий «анализ по Уайту» – при том, что концепция вытеснения неподконтрольного «шума» в контексте разговора об утопии, конечно, почти совпадает с терминологическим аппаратом, которым я в этой книге пользуюсь. Мне, однако, не близка категоричность, с которой механизмы идентичности привязываются к задачам поиска контроля, хотя сама констатация связи между идентичностью и контролем, на мой взгляд, чрезвычайно значима. Уайт, безусловно, абсолютизирует роль, которую сетевые интеракции играют в процессе смыслообразования, и, в сущности, редуцирует сам процесс, сводя его к лотреамоновской «случайной встрече швейной машинки и зонтика на операционном столе». Иными словами, для меня предпочтительными являются более «жесткие», психологически ориентированные концепции идентичности.

Вместе с тем я попробую использовать уайтовский теоретический проект в качестве специфической призмы, отдельного оптического прибора, через который можно рассматривать интересующий меня материал, периодически возвращаясь к другим, более привычным режимам исследовательского зрения (разумеется, при условии, что такого рода переключения будут отрефлексированы и специальным образом маркированы в тексте). Мне представляется, что предложенный Уайтом ракурс может оказаться для историка советской культуры небесполезным – прежде всего как альтернатива подходам, основывающимся на оппозициях «официальное» – «неофициальное», «публичное» – «частное», всегда заведомо условных и далеко не всегда эффективных. Но дело не только в инструментальной пользе. Та противоположная утопии модель описания общества, на которой настаивает Уайт, могла бы стать своего рода контрастной рамкой, выявляющей специфику тоталитарной социальности (и в то же время позволила бы избежать буквального отождествления тоталитаризма и утопии).

Без сомнения, теория тоталитарных режимов имеет дело с таким общественным устройством, которое с позиции уайтовской социологии радикально неисправно: если попробовать через уайтовскую оптику определить характер тоталитарной социальности, мы, вероятнее всего, обнаружим выпадение или вытеснение идентичности третьего типа. В таких обществах попытка политической монополизации механизмов контроля будет преподноситься на более высоких, символических, нарративных уровнях (уровнях трансляции властного дискурса) как унификация сетевых сфер, их взаимопереводимость – устранение различных шумовых помех и создание устойчивых, готовых функциональных ролевых моделей, с которыми остается только отождествиться.

Безусловно, именно такую ролевую структуру воспроизводят музыкальные комедии «сталинского большого стиля», располагающие ограниченным репертуаром амплуа и сюжетных формул (Дашкова, 2008: 147–148). По наблюдению Татьяны Дашковой, сюжетная интрига здесь сводится к изменению внешних обстоятельств – личностные изменения и внутренние конфликты почти полностью исключены (Там же).