В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Как отмечают Луиза Мак-Рейнольдс и Джоан Ньюбергер в предисловии к составленному ими сборнику «Имитации жизни: Два века мелодрамы в России», «одно из основных напряжений, спровоцировавших революцию во Франции, произвело то, что станет центральным мотивом мелодрамы: конфликт между идентичностями в приватной и публичной сферах…» (McReynolds, Neuberger, 2002: 6). В терминах Уайта этот конфликт описывался бы как проблематизация переключения между различными сетевыми сферами, различными контекстами, различными социальными порядками. Вообще, если третий (в уайтовской классификации) тип идентичности и может быть как‐то репрезентирован на четвертом, нарративном этапе, если опыт переключения и может быть отражен в историях идентичности, то, безусловно, прежде всего через фигуры внутреннего конфликта, непредставимые, как подчеркивает Уайт, в утопических повествованиях. Примечательно, что, описывая мелодраму, по сути, как сентиментальный вариант истории идентичности, Мак-Рейнольдс и Ньюбергер противопоставляют ей именно утопизм, подразумевая под последним абстрактные, дистанцированные от персонального опыта дискурсивные практики, заряженные идеей тотального социального контроля (Ibid.: 3).

Таким образом, при помощи условных конструкций утопии и мелодрамы можно разметить крайние точки, или полюса, той проблемной области, которая будет рассматриваться ниже. Для меня тут, безусловно, важна возможность увидеть фильм как историю идентичности, «историю путешествия через различные сетевые сферы» (сам Уайт считает подобную аналитическую процедуру вполне легитимной и даже, пожалуй, слишком ее упрощает – см., например, его сопоставление фильма с практикой сплетни (White, 1992: 67)). Цель моего анализа позднесоветского популярного кино – выяснить, какие механизмы идентичности и какие модели социального взаимодействия воспроизводились и проигрывались на символических (или «нарративных», как сказал бы Уайт) уровнях. Мне представляется, что здесь оправданны как минимум три разворота, которые позволили бы привлечь к разговору уайтовскую схему, не забывая при этом, что в случае кино мы имеем дело с ее специфическим преломлением в фикциональном пространстве.

Во-первых, речь пойдет о том, как рассказываются собственно «истории идентичности» – как выстраиваются сюжеты обретения (утраты, поиска) социальной позиции, социальной роли, социально приемлемого (или неприемлемого) «образа я». Во-вторых, о том, как воссоздается ткань социальности – как прочерчиваются социальные связи и разыгрываются интеракции, как обозначаются переходы между различными социальными контекстами; все это вовсе не предполагает трактовки тех или иных кинематографических перипетий как буквального «отражения жизни», хотя соцреалистические каноны и настроены именно на такой режим восприятия. В этом смысле меня будет интересовать не степень «правдоподобия» миметического кино, а те когнитивные ресурсы и нормы социального воображения, которые оно выявляет. Кинематограф этого типа в первую очередь репрезентирует не социальный опыт как таковой, а закрепленные в культуре способы нарративизации социальных отношений – дискурсивные паттерны, истории; иными словами, это кино в ракурсе уайтовской концепции представляет собой не просто нарратив, но нарратив о нарративах. Наконец, третий разворот связан с тем, что кинематограф (даже такой нарративно, сюжетно ориентированный, как позднесоветский), разумеется, не только рассказывает истории, но и визуализирует символы социального взаимодействия: пространственные метафоры, лежащие в основе теории социальных сетей вообще и уайтовской теории в частности, здесь могут оказаться видимыми[74].

ИСТОРИИ ИДЕНТИЧНОСТЕЙ

К темам идентичности позднесоветское популярное кино, безусловно, очень чувствительно. На смену канонам «большого стиля» приходит принципиально другое понимание реализма: эффект узнаваемости и «типичности» начинает создаваться не за счет воспроизводства определенного набора масок-амплуа, а за счет усложнения конструкции персонажа, за счет фигур «внутреннего конфликта» (Дашкова, 2008: 159). Что может представлять собой этот конфликт и насколько он связан с задачей примирить различные социальные контексты?