В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Вероятно, последователь лакановской традиции смог бы предложить тонкую интерпретацию столь сложного визуального режима, выстроенного вокруг фигуры вуайера. Но поскольку я к этой традиции не принадлежу, ограничусь использованием только одного значимого для нее (и в то же время относительно универсального) понятия – «фантазм», которое предполагает, что смотрящий видит по другую сторону оптических приспособлений собственный искаженный образ, вариант себя – каким он мог бы быть, будь он не смотрящим, а действующим. Материалы журнала «Крокодил» транслируют фантазмы разных порядков – фантазм нормативной советской частной жизни (он задается от противного), фантазм ненормативной советской частной жизни (не менее унифицированной, чем нормативная) и, наконец, самый чарующий фантазм – фантазм несоветской жизни. В опыте читателя (или, точнее, перелистывателя) «Крокодила» эти фантазмы вовсе не обязательно оппозиционны друг другу, они легко дополняют друг друга и смешиваются между собой. Позднесоветский изоляционистский опыт, в конце концов, можно описать через метафору вынужденно пассивного подглядывания, провоцирующего стремление сконструировать из подручных, изначально имеющих совершенно иное назначение средств доступный вариант подсмотренного фантазма. Доступный вариант себя.

4. «Я есть!»: позднесоветское кино и реляционная социология Харрисона Уайта

ИДЕНТИЧНОСТЬ, КОНТРОЛЬ И УТОПИЯ

Возможности и перспективы использования методов теории социальных сетей и реляционной социологии в исследованиях, посвященных позднему СССР, сегодня только начинают обсуждаться[72].

Термин «сети» в советском контексте ассоциируется прежде всего с «теневой экономикой», системой блата и непотизма. Как замечает Шейла Фицпатрик, «с самого начала официальная система распределения, основанная на централизованном планировании и бюрократии, приобрела своего неофициального двойника, систему блата, основанную на личных контактах и неформальных договоренностях» (Fitzpatrick, 2000: 167). Очевидно, что к последнему десятилетию социализма «сила слабых связей» (Granovetter, 1973) достигает пика – цепочки опосредованных функциональных («нужных») знакомств стремительно разрастаются, а опора на них принимает массовый, всеобщий (об этом: Липовецкий, 2009: 237) и, в сущности, вынужденный, почти безальтернативный характер.

Однако инструментарий реляционной социологии позволяет говорить о сетях и в более широком значении – с ним можно работать на тех уровнях анализа, которые непосредственно связаны с проблематикой идентичности и в целом со смысловым, символическим измерением социального.

Одна из базовых для такого подхода работ – безусловно, «Идентичность и контроль» (1992) Харрисона Уайта. Здесь предложен ракурс, в котором противопоставление «официальной» власти и «неофициальных» сетей обнаружит свой схематичный характер, – концепция Уайта побуждает увидеть картину более сложным образом. «Сети» для него – не локальное явление, занимающее определенное место в повседневной социальной жизни, но то, что, собственно, социальную жизнь составляет.

«Каждый человек живет, переключаясь (switching) между сетевыми сферами (netdoms)», – подчеркивает Уайт (White, 2008: 11). Метафора «сети» и сопутствующие ей метафоры («сетевая сфера», «переключение», «узел», «связь» etc.) вводятся и осознаются Уайтом как способ выстроить новый вариант социологии, новый вариант ответа на зиммелевский вопрос «как возможно общество?» (упоминание Георга Зиммеля не случайно – реляционную социологию генеалогически связывают с зиммелевской оптикой, направленной прежде всего на отношения, взаимодействия, связи между людьми (Мальцева, Романовский, 2011)). Такой набор метафор позволяет Уайту описывать социальное не как систему, не как застывшую структуру, а как непрекращающееся движение («поток») – изменчивое, разнонаправленное, во многом хаотичное, но в то же время удерживающее нас вместе и, более того, придающее нашей жизни смысл.