В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Мальчик шел по улицам блокадного Ленинграда. Спотыкался об снежные заструги. И видел, как замерзли на каналах вспенившиеся волны. У него тонкий нос, впалые от голода щеки, густые брови и пронзительные серые глаза. Щеки на ветру зарумянились. Чтобы не замерзнуть, он взял и намотал на голову бабушкин платок. Бабушка уже умерла. Его осеннее пальтишко не спасало от холода. Поэтому мальчик грел руки в рукавах. Косо надетая мамина шапка с лисицей на отвороте грела, но от холода не спасала. Мальчик обошел труп на санках и подумал, что хоронить некому. У него тоже были санки, он катался на них и возил воду из Невы. Он уже не думал, по какой стороне улицы идти, где было написано: «Эта сторона опасна во время обстрела». Но шел. Ему было больше некуда идти. И тут он увидел трамвай. Он просто стоял на путях. Мальчик решил согреться и залез внутрь. В трамвае стало тепло и пахло колбасой. Он закрыл глаза, вспомнил, что у него дома есть еще горбушка хлеба, и уснул.

Но Ленинград выжил и победил! —

это сочинение было написано пермским школьником, учеником шестого (возможно – пятого) класса приблизительно в 1978 году. Во всяком случае, так сегодня датирует это событие сам автор – фольклорист, журналист и литератор Константин Шумов, замечая не без некоторой самоиронии, что, по его ощущениям, впоследствии «„память“ об этом тексте сыграла свою роль» в его профессиональном самоопределении.

Понятно, что в момент создания сочинения у меня в голове сидели стереотипы «Дневника Тани Савичевой», фотографий из общего доступа <…> И еще понятно, что последняя фраза – в принципе «газетная».

Комментируя в электронной переписке любезно присланный мне школьный текст, Шумов предполагает, что в нем, в числе прочего, отразились впечатления от поездки на Пискаревское кладбище в начале 1970-х, соглашается с возможностью влияния андерсеновской «Девочки со спичками» и оговаривает:

Запах колбасы, видимо, от наших пустых прилавков, я не понимал, что должен быть запах свежего хлеба. <…> Трамвай, видимо, с фотографий, я не понимал, что зимой в трамвае не может быть тепло.

Получившуюся многослойную конструкцию неточно было бы назвать интертекстуальной. Она соединяет не только разные тексты, но разные практики – повседневные, мемориальные, читательские; вербальные, визуальные, кинестетические впечатления, полученные из очень разных источников, накладываются друг на друга, образуя, собственно, то, что является детской рецепцией блокадной темы. На этом примере можно увидеть модель сборки образа блокады – в данном случае не имеющего никакого отношения к семейной истории, но, по всей видимости, значимого.

Немаловажно, что исходное задание, которое следовало выполнить в сочинении, касалась вовсе не блокады и даже не войны – как поясняет Шумов, ученики должны были представить «портрет человека», описание внешности. Он подчеркивает, что «не понимает и не помнит», почему принял решение использовать для этой цели нарратив о блокаде, но хорошо помнит, что испытывал во время письма «сложные эмоции – от восторга до печали», что отождествлял себя с мальчиком и что именно с образом мальчика (а не, скажем, с «газетным штампом» о победившем Ленинграде) были связаны и восторг, и печаль.