В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Сколько я себя помню, столько блокадная тема прочно внутри меня, острое чувство сопереживания никогда не покидает меня. При этом никто из моих близких (а часть нашей семьи всегда жила в Ленинграде) в блокаду не погиб – так случилось, что в самые первые дни войны они уехали к своим родным в Новгород, куда война пришла еще раньше, и оттуда эвакуировались в Кировскую область. Когда вернулись, в квартире ничего не было тронуто и – о ужас! – на кухне с тех самых времен стоял пакет риса и бутыль подсолнечного масла. Как же все переживали, как поверить не могли в такую несправедливость – ведь кому‐то это могло спасти жизнь. И рассказы ленинградцев, и книжки, которые я в детстве читала, произвели на всю жизнь такое глубокое впечатление, что много-много лет я постоянно по‐детски подсчитывала, сколько дней можно протянуть на тех продуктах, что были в доме. А выбросить даже маленький кусочек хлеба и сейчас рука не поднимается. В общем, это память крови.

Однако для выражения подобных чувств вовсе не обязательна какая бы то ни было «кровная», биографическая связь с Ленинградом-Петербургом; нарратив сопричастности может строиться и через констатацию абсолютной немотивированности аффекта:

У меня никто не погиб в блокаду. И я не знаю, почему именно она – не оборона Севастополя или Сталинграда – для меня ТАКАЯ больная тема, —

автор этой записи, обнаруженной мною в соцсетях, позднее в устном интервью пояснила:

…У нас в роду вообще нет людей из Питера, и поэтому… у меня, ну, условно говоря, родового послания у меня нет, да… У меня нет ничего, что могло бы мне напоминать по роду об этом. У меня подмосковные и брянские корни… То есть мне, по сути, должны быть ближе, там, э-э-э, партизаны брянских лесов и, там, защита, оборона Москвы. Не говоря о том, что, например, там брат моей бабушки погиб, вот среди этого пушечного мяса, которое бросили на защиту Москвы. Но почему‐то именно Ленинград, а не Сталинградская битва для меня вот боль такая, что… <….> Я жила на Волге, мое детство прошло на Волге, то есть это недалеко вроде бы Сталинград, да, Волгоград <….> Например, Сталинградская битва меня никогда не затрагивала. Ну, я знаю дом Павлова вот, например, но такого личного отношения у меня никогда не было. К блокаде у меня, конечно, совершенно личное отношение (ОГ[79]).

Как вспоминает моя респондентка, это чувство личной вовлеченности в блокадную тему впервые переживается ею в семь или восемь лет во время просмотра документального фильма Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» (1965) и закрепляется через семейный воспитательный ритуал, связанный с едой: