В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Поиск абсолютного соответствия «формы» и «содержания», знака и референта, отвечающий и принципам соцреализма, и монументалистскому идеалу застывшего смысла, навечно окаменевшей правды, в данном случае тесно сопряжен с модусом «сдержанности». Или – в терминах Луи Марена – «нейтральности». Сдержанность здесь, по сути, и есть правда; так искусствовед В. Рогачев, комментируя скульптурное оформление Пискаревского кладбища, отмечает через запятую «волнующую правдивость и простоту» и «мужественную сдержанность в выражении глубоких и сильных чувств» (Памятник героическим защитникам Ленинграда, 1962: 58). Эмоциональный контроль, способность управлять аффектами, связанными с травматичными воспоминаниями, в конце 1950-х (и позднее, в последние десятилетия социализма) соответствуют представлениям о неформальной, искренней репрезентации военного опыта, лишенной поддельного пафоса и при этом чувствительной и тактичной по отношению к чужой боли, – ср. свидетельство сценариста Галины Шерговой, рассказывающей о своем участии в работе над телевизионной «Минутой молчания»:

Найти какие‐то верные слова было очень важно, чтобы они не оскорбили ничьего слуха, сердца. Потому что это действительно уже без всякого пафоса было и живым и святым для всех нас[82].

Я не случайно упомянула «Минуту молчания» – этот ритуал представляется мне ключевым для понимания позднесоветских практик памяти. «Немногословный и суровый, как время, язык» тут, конечно, в пределе стремится к молчанию, оставляя место для пауз, пустот и знаков отсутствия – такие знаки вообще характерны для европейской мемориальной культуры второй половины XX века, но есть и советская специфика. Отчасти этот сюжет рассматривает в своем исследовании Лиза Киршенбаум. Она обращает внимание на то, как архитекторы Пискаревского мемориала описывают свои первые впечатления от ландшафта, который им предстояло преобразовать:

Перед нами встала печальная картина. Братские могилы были неравномерно разбросаны по территории кладбища <…> Самым сильным впечатлением от осмотра этой местности была необычная широта, необъятный простор того, что впоследствии поэтесса Ольга Берггольц назвала «торжественно-печальным полем». И это было, пожалуй, основным при выборе решения архитектурного проекта (Памятник героическим защитникам Ленинграда, 1962: 24).

Киршенбаум полагает, что первоначальный замысел архитекторов – стеклянный обелиск между двумя стелами – должен был подчеркивать это ощущение бескрайнего и пустого пространства:

Архитекторы воображали несказанно пустой пейзаж и маленькое прибежище (refuge). Прозрачный обелиск, расположенный в конце длинной аллеи, обрамленной массовыми могилами, задавал парадоксальную точку зрения – будучи выполненным из стекла, традиционный монумент, обозначающий одновременно победу и смерть, казался бы бесплотным, почти невидимым (Kirschenbaum, 2006: 194).

Отказываясь от этого замысла в пользу шестиметровой Матери-Родины и объясняя такой выбор тем, что обелиск менее «выразителен», архитекторы, как считает Киршенбаум, «решили, что от них требуется что‐то большее, чем обозначение пустоты без наделения ее смыслом и без предложения утешения. „Выразительная“ и очень видимая Мать-Родина по контрасту с прозрачным обелиском безошибочно воплощает и личную скорбь, и национальную идею» (Ibid.: 195). «Производство отсутствия», таким образом, заменяется «предложением утешения» (Ibid.: 193).