В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

На мой взгляд, этот пример отчетливо показывает, как в позднесоветских коммеморативных пространствах работают регистры нейтральности, молчания, отсутствия. Монумент Матери-Родины (проект которого, как сообщает туристическая брошюра, скульпторы Вера Исаева и Роберт Таурит видоизменяли вплоть до самого окончания работы (Петров, 1977: 20)) действительно замышлялся как «очень видимый» – с любой точки некрополя – и, вероятно, в самом деле казался «выразительным», поскольку представлял собой новое архитектурное решение: в сущности, именно с него в Советском Союзе начинается активное воспроизводство монументальных женских образов Родины (на момент создания Пискаревского мемориала аналогом монумента Исаевой и Таурита в этом отношении являлась только статуя «Скорбящей матери» в Трептов-парке в Берлине (скульптор Евгений Вучетич))[83]. И вместе с тем шестиметровая Мать-Родина нейтральна. Скупая мимика, в которой лишь угадывается скорбь. «Классические» черты лица без ярко выраженных гендерных признаков. «Классическое» одеяние, лишенное каких‐либо элементов декора, кроме драпировки (на ранних стадиях проекта предполагалась военная форма, однако финальным решением стало «скромное простое платье» (Петров, 1986: 35)). Монумент, вне сомнения, призван напоминать знаменитый плакат Ираклия Тоидзе «Родина-Мать зовет!» и соответствует канонам, заданным мухинской Колхозницей, но в то же время Мать-Родина, созданная Исаевой и Тауритом, выглядит и как утяжеленная и феминизированная версия петербургских ангелов – тех, что на балюстраде Исаакиевского собора, или того, что на Александровской колонне. В альбомах и брошюрах о Пискаревском кладбище неизменно подчеркивается, что фигура Матери-Родины слегка наклонена вперед и поэтому кажется «как бы парящей над всем пространством некрополя» (Памятник героическим защитникам Ленинграда, 1962: 27).

Предваряя дальнейший анализ устных интервью, замечу, что значительная часть моих респондентов – людей, посещавших Пискаревское мемориальное кладбище в советское время, – монумент Матери-Родины упоминает вскользь или даже не помнит:

Сейчас, можно я посмотрю на фотографии… Вот я совершенно не помню фигуру… Родины. Наверное, она уже стояла, безусловно. Она не отложилась <в памяти> (ЕЧ);

КС: И там не было никаких вот этих бессмысленных… каких‐нибудь статуй… скульптур… «Рабочий и колхозница»…

Интервьюер: Там была же Мать-Родина вот эта большая?

КС: А, вот она у меня благополучно вытеснилась из головы!

Но и подтверждая, что монумент запомнился, респонденты обычно не готовы нарративизировать это воспоминание, предпочитая переключаться на описание других впечатлений от мемориала, Мать-Родина как бы сливается с ними:

Интервьюер: А какие чувства сам этот памятник вызвал?

НТ: <долгая пауза> Не знаю даже, трудно сказать. Потому что здесь дело даже не в памятнике, а в общей атмосфере, она создавалась, ну, целиком… Огромное открытое пространство и… где‐то вот открывается вид на памятник… Ну, трудно сказать даже… <долгая пауза> Горечь, может быть… И какая‐то такая печаль…

Двое из моих собеседников отметили, что памятник произвел «гнетущее» впечатление (АЯ), «подавлял» (ЛБ); еще одна респондентка подчеркнула, что монумент Матери-Родины – первое, что бросилось ей в глаза на Пискаревском кладбище: он напомнил своими размерами скульптуру «Непокоренный человек» в Хатыни и заставил сразу почувствовать, что «здесь произошло что‐то страшное» (КИ). Впрочем, и такого рода впечатления не поддаются дальнейшей нарративизации.

Мать-Родина и «очень видима», и незаметна. Она семантически понятна (что, безусловно, более соответствовало требованиям соцреализма, чем «формалистичный» прозрачный обелиск), и вместе с тем, не будучи специалистом, о ней вряд ли можно что‐либо сказать. Эта обобщенная – до состояния абстрактного понятия – фигура легко утрачивает свое аллегорическое значение и очертания вообще, превращаясь в давящий фон, тяжелую тень, нависающую над мемориалом. Или – растворяется вовсе; в этом смысле Мать-Родина – тоже результат своего рода «производства отсутствия», однако не дискомфортно парадоксального, как было бы в случае стеклянного обелиска, а конвенционального, pastеризующего и именно поэтому способного провоцировать тот эффект утешения, о котором пишет Киршенбаум.