В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Регистры молчания и отсутствия поддерживаются нормами визуальной репрезентации Пискаревского кладбища: на альбомных фотографиях 1960-х – первой половины 1970-х годов (Памятник героическим защитникам Ленинграда, 1962; Петров, 1967; Достопримечательности Ленинграда, 1967; и др.) мы, как правило, видим пустое, безлюдное, геометрически безупречное пространство, часто снятое с верхнего ракурса. Лишь ближе к середине 70-х в туристические брошюры начинают попадать кадры, на которых удается рассмотреть посетителей мемориала; нередко это репортажные снимки, изначально предназначавшиеся для газетных полос, приуроченные к торжественным датам и фиксирующие те или иные моменты коммеморативных ритуалов (один из таких ритуалов – возложение цветов 9 мая – попадает в объектив Анри Картье-Брессона, побывавшего в 1972 году в Ленинграде: его кадр, заполненный людьми, внимательный к человеческим лицам и превращающий мемориальный гранит и текст Ольги Берггольц в едва заметный фон, на котором происходит основное действие, существенно корректирует принятые на тот момент советские каноны съемки).

ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ

Собственно, здесь мы подходим к вопросу о том, каково место субъекта в этом утопически безупречном и утопически нейтральном пространстве: кому оно адресовано и как выстраивается в данном случае конструкция адресата. В этом смысле особенно характерны самые ранние издания, посвященные Пискаревскому кладбищу. Так, альбом «Памятник героическим защитникам Ленинграда: Пискаревское мемориальное кладбище-музей», словно продолжая и имитируя монументальную стилистику и «скупой, как время, язык» («Была война. Была блокада. Была беспримерно героическая борьба ленинградцев за свой город, за свою жизнь, за свою Родину» (Памятник героическим защитникам Ленинграда, 1962: 10)), предполагает специфическую двойную адресацию. Во-первых, тут создается эффект послания, отправляемого в будущее, – текст подражает древним (конечно, высеченным на камне) письменам и побуждает читателя увидеть происходящее с точки зрения далекого потомка:

Мы водрузили из гранита и мрамора, из чугуна и бронзы памятники скорби и славы над дорогими холмами братских могил. Мы высекли резцом на камне самые сердечные слова признательности. Пусть эти слова для всех времен будут как клятва и вселяют в души потомков мужество и великое чувство нерасторжимой связи поколений (Там же: 11).

Во-вторых, используются реплики в побудительном наклонении, прямо окликающие адресатов-современников; разумеется, основная цель таких реплик – регламентация аффектов и создание нормативных режимов скорби:

Осторожней и тише ходите по каменным плитам. Под гранитной броней – прах сердец ваших предшественников. Прах горячих сердец, осветивших бессмертным пламенем подвига ваши жизни, ваши стремления к свободе и свету, ваши помыслы о грядущем (Там же: 22).

Тишина и молчание – безусловно, те поведенческие модели, которые предписываются прежде всего. Ср. первые фразы туристической брошюры: «Здесь всегда тихо. Только плывут над необъятным полем торжественные звуки музыки да шелестят на ветру ветви деревьев. А люди говорят вполголоса или молчат, до конца отдаваясь власти глубоких чувств и дум» (Петров, 1967: 3). При этом регламентирующий текст не оставляет без расшифровки те «чувства и думы», которые должны стоять за молчанием:

Пусть торжественная тишина братских могил поможет нам сосредоточиться в помыслах своих о грядущем, поможет проникнуться мужеством наших героев (Памятник героическим защитникам Ленинграда, 1962: 23).

Поклянись молча перед прахом героев, как перед своей собственной совестью, что жизнь твоя будет похожа на их жизнь, тогда можно будет сказать, что подвиг их не напрасен, что жизнь их бессмертна. Здесь твои братья и сестры. В последние минуты жизни своей они не думали о себе, они думали о нас, ныне живущих (Там же: 60).