В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Иными словами, я опрашивала главным образом тех, кого Полина Барскова называет «аудиторией Большой земли», – тех, кто, предположительно, должен смотреть на блокадные события «внешним» взглядом. Разумеется, аутсайдерская позиция в действительности оказывается относительной: так, две респондентки упоминают о дальних родственниках-блокадниках, одна – о братьях матери и отца, погибших при обороне Ленинграда, еще один респондент отмечает, что проходил под Ленинградом срочную службу и это повлияло на его восприятие Пискаревского кладбища как «солдатского мемориала» etc. Но бόльшая часть информантов скорее отрицает какую бы то ни было биографическую связь и с Ленинградом, и с блокадой – во всяком случае, на момент первой поездки на Пискаревское. При этом поездка многими из них описывается как совершенно особый, оставивший очень сильные впечатления опыт.

Такой результат я связываю прежде всего с тем, что социологи определили бы как «смещение выборки»: на мое объявление о поиске респондентов, вероятнее всего, в первую очередь откликнулись люди, эмоционально вовлеченные в тему, ощущающие ее персональную значимость. Но подобная вовлеченность – и готовность говорить о своем опыте на языке эмоций – была для меня чрезвычайно важна. Именно на ресурсы эмоциональной памяти я старалась прежде всего ориентироваться в ходе интервью (используя ассоциативные методы, визуальные материалы etc.) – чтобы приблизиться к реконструкции впечатлений, полученных респондентами много лет назад, как правило в детстве, и доступных сегодня только через призму более поздних оценок и нарративов (надо сказать, что сами респонденты проблему недоступности давнего опыта видят и нередко прямо на нее указывают).

Диапазон чувств, о которых рассказывали мои собеседники, достаточно широк (собственно, об этом речь пойдет ниже), но в значительном числе случаев эти чувства запомнились как очень интенсивные. Несколько раз в процессе бесед мне встречался глагол «прочувствовать» (без поясняющего существительного в винительном падеже); когда же «прочувствовать» на Пискаревском кладбище по тем или иным причинам не удавалось (в качестве причин назывались и слишком формальная обстановка, «обязаловка», «официоз», и слишком ранний возраст самих посетителей, а чаще – и то и другое вместе), эмоциональное отношение к Ленинградской блокаде нередко настигает респондентов позднее, в более зрелые годы. Некоторые информанты отмечают специфическую диссоциацию (она тоже связывается ими с детским возрастом) – чувства становятся своего рода объектом наблюдения и проверяются на соответствие норме:

Когда мы пришли домой, я продолжала быть в скорби… Может быть, даже не столько быть, сколько делать на своем лице выражение, соответствующее этому состоянию… Как дети иногда чувствуют, что надо… ощущать. И стараются не выходить из образа дольше, чем им это свойственно (ЕЧ);

Я думал… такая мысль меня всегда посещала в этих местах: ну, в итоге я начал скорбеть, а в какой момент я должен перестать это делать? Вот, типа, отошли от кладбища, идем к автобусу… Там, не знаю, какие‐то люди беседуют на посторонние темы… какое бестактное и возмутительное поведение, они должны продолжать скорбеть! Я продолжаю идти с кислой мордой, и родители, глядя на меня, убеждаются, что я тонко чувствующий ребенок, который вот так сильно переживает все увиденное (КС).

Самая младшая участница интервью (ее воспоминания относятся уже к периоду «перестройки») говорит об эмоциональном барьере, желании «не чувствовать», вытеснить аффект из своего восприятия блокады: