В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Разумеется, сама эта контекстуальная рамка могла ощущаться только в тех случаях, когда «советское» осознавалось и конструировалось на определенной критической дистанции («Семья была антисоветская <…> Я не знаю, почему <дедушка> повел меня на Пискаревское кладбище. Возможно, мемориал был только что был построен – ему хотелось посмотреть, что большевики построили…» (ЕЧ)). Однако даже тогда, когда такая дистанция и такой контекст задаются уже ретроспективно, исходя из сегодняшних представлений и ценностей респондента, «советское» оказывается своего рода кодом, позволяющим расшифровать и нарративизировать тот эмоциональный и телесный опыт, который был получен в довольно далеком прошлом.

Сейчас по своим взглядам ну… я, наверное, ближе к либеральному… ну, как здесь сейчас называют это. Поэтому я сейчас вижу, что в брежневские времена… э… нас всех приучали к лишениям – затянуть поясок потуже – и вот это в пропаганде как раз и было. Совершенно не рассказывалось, почему блокада стала блокадой – с нашей стороны, естественно… это вот только гады-немцы, вот… Ничего, конечно, не знали о том, как ели руководители, ну и иные приспособленцы. И вообще насколько голод делает людей нелюдьми, и что это от волевых качеств, к сожалению, не всегда зависит… Мы ничего этого не знали. То есть… Ну да, я еще помню <…> Маресьева <в школе > проходили… Я просто запомнила, как <учительница спросила> «Почему он вот не простудился? У него гангрена, у него нога…» И я руку подняла и говорю: «Не до того было!» И я очень это поддерживала внутренне, такой горел огонь, что… Я сама очень болеющая была, кстати, и <…> так бывало, что обувь начинала подтекать. И я так иду и думаю: ну, надо тренироваться. У нас мама товаровед была, и у нас была полная линейка «Пламенных революционеров», серия такая, помните, может быть <…> И вот она мне все: Камо, Камо – и вот его проверяли, ему гвозди загоняли под ногти, вот <убедиться>, что чувствительности нет, а он даже не моргнул, даже мышцей не… И я все время представляла, что нужно так. Вот эта вот идеология – сидеть на краешке стула, кособочиться, не быть сытым, там, не думать, а жертвовать – она очень насаждалась. Вот. И блокада очень удобный для этого момент… —

говоря об идеологии вытеснения чувствительности, пренебрежения реальными ощущениями и потребностями, НП связывает ее с собственным телесным опытом, через который воспринимался образ блокады – будь то родительское требование есть, не испытывая голода («Доедай, в блокаде бы…»), или организованные пионерские бдения в ленинградских коммеморативных пространствах («И я из всего этого запомнила жуткий холод, и… Вообще, это безобразно, конечно, нас раздели, то есть мы должны были в белой блузке стоять, чтобы была торжественная линейка, в белом чтобы мы были»). У этой истории есть и постсоветское продолжение: много лет спустя, проводя собственную экскурсию и рассказывая о дневнике Тани Савичевой, НП удается пережить и передать своим слушателям-школьникам сильное эмоциональное потрясение, которое она описывает как опыт возвращения отнятой чувствительности («…Это такой… экзистенциальный момент… <…> Настолько пронзительный момент, и я… И как… и как они нам, вот, педагоги, вот эта идеология, совершенно не дала <почувствовать>, отняла…»).

Конечно, ретроспективная рамка «советского» может конструироваться и прямо противоположным образом: