В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Ну, у меня же было советское детство, поэтому у меня, конечно, были представления и о блокаде, и о войне, которую пережила страна (НБ).

Вспоминая коммеморативные языки и практики советского прошлого, респонденты нередко подчеркивают их «человечность», близость «живой истории», опыту реальных людей, иными словами – смысловую и эмоциональную наполненность, дефицит которой мои собеседники ощущают сегодня:

…Я ни в школах <современных> такого не встречала… – вот такого именно методического воспитания и уважения к предкам, и сопереживания, и сочувствия. Ну, у нас же совсем другое поколение… <…> Понимаете… я даже не знаю, как это объяснить… Но человеческого в нашей жизни остается ну очень мало (КИ);

У нас… проходило очень много, вот, занятий в школе, наша классная руководитель – она заслуженный учитель Украины еще при Советском Союзе была, и она нас очень правильной истории научила. Нас теперь ни обмануть, ни перепугать – ничего нам сделать нельзя. <…> У нее бабушка в Ленинграде пережила блокаду. И она нам рассказывала как бы это из первых уст (НГ).

Для НГ, русскоязычной жительницы Кривого Рога, участницы интернет-сообщества «Я – ватник из Бессмертного полка», «правильная история», придающая бесстрашие, вписывается в еще один, более чем значимый для нее контекст – сегодняшней войны в Украине. И это, на мой взгляд, важный пример, показывающий, насколько сложно и многомерно устроены «языки аффекта», с которыми в данном случае имеет дело исследователь.

АТРИБУТИВЫ

Итак, каким видят Пискаревское кладбище мои респонденты?

В дополнение к работе с интервью я предлагала – письменно или устно – перечислить пять определений, при помощи которых можно было бы описать первые впечатления от мемориала. Наиболее частотный ответ – «трагическое» (его дали 7 из 16 участников этого мини-опроса); следующее по частотности определение – «страшное» (6 из 16). Вообще в ответах преобладают атрибутивы, относящиеся к тому эмоциональному воздействию, которое информанты ощутили в мемориальном пространстве; участники опроса в первую очередь описывают собственные чувства и аффекты: «тяжелое» (5 ответов), «скорбное» (2), «печальное» (2), а также – «горестное», «тоскливое», «удручающее», «ранящее» (по 1 ответу). Несколько респондентов подчеркивают силу этого воздействия, называя Пискаревское кладбище «ошеломляющим», «незабываемым», «не оставляющим равнодушным», «важным (значимым)» (по 1 ответу).

Среди определений, в которых субъектная позиция говорящего выражена менее ярко, особенно часто встречаются указания на размеры пространства – оно «огромное», «громадное», «большое», «просторное» (в общей сложности 5 ответов). Возможно, семантически близки к этим определениям и прилагательные «величественное» и «пустое» (по 2 ответа). Вряд ли зная о нереализованном проекте стеклянного обелиска, информанты предлагают метафоры отсутствия: помимо указаний на пустоту, встречается ответ «прозрачное» и даже – «ничто, бездна». Не исключено, что примерно в этом же семантическом ряду формула «здесь Бога нет»:

Не совсем может быть прилагательное… В тот момент сильно о вере с нами вообще никто не говорил, вот, но был какой‐то момент такой странный… <…> Было такое ощущение, что «здесь Бога нет» (МК).

Также востребованы определения, связанные с семантикой холода (3 ответа) и застывания (2 ответа). «Застывшее. Оцепенелое. Это застывший ужас», – вспоминает одна из участниц письменного опроса, собственно соединяя визуальный и эмоциональный код, метафорику монумента («застывший в камне образ») и описание опыта его восприятия («оцепенение», «ужас»).

Особого внимания, на мой взгляд, заслуживают определения-антонимы: Пискаревское кладбище запомнилось разным респондентам как «мрачное» (2 ответа), как «светлое» (3 ответа) и как «серое» (3 ответа). Еще один важный антонимический ряд: «безжизненное» – «живое» – «мертвое» – «вечное» (по 1 ответу). Замечу, что безжизненность здесь коррелирует с инаковостью – и эта связь тоже представляется мне весьма значимой: