В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Я не помню этих стен с горельефами или барельефами, не помню выбитых надписей. Вот то, что я помню, – это однообразные серые камни <…> Мне кажется, что все было голым. И в камне… Вот. То есть больше похоже на нынешние впечатления от памятника Холокосту в Берлине. Вот. Я внука туда возила недавно… (ЕЧ);

Я помню «грядки». Как это у нас называли. Я помню вот эти могилы огромные. И, видимо, вот какие‐то сложности с пониманием… Ну, то есть, может быть, не сложности с пониманием, а понимание того, что это могилы, а не клумбы. И они поражали своим размером. Они же были очень высокие в тот момент. По крайней мере, я помню некие высокие могилы, вдоль которых мы шли, то есть для ребенка небольшого роста это может быть… это было по бедро, высота. Это было странно, и на них лежали гвоздики. Других цветов тогда не было <…> И все, собственно. Вот, видимо, это скудные впечатления, которые сохранились в моей памяти (СМ);

То есть, ну, камни… на них что‐то написано… Оно все… С одной стороны, он довольно большой, мемориал, и его размер сигнализирует нам про масштаб потерь. А с другой стороны, в нем нету, там… не знаю… Собственно говоря, в нем нету ничего (КС).

«Огромные» размеры мемориала, его «необъятность», его «подавляющий масштаб» действительно прямо связываются моими собеседниками (наверное, всеми) с непредставимым количеством погибших – и это еще одна причина потрясения, о котором мне рассказывали. Рациональная сторона этого опыта – знание о том, что похороненные здесь жертвы блокады очень сильно страдали («Люди погибали просто, собственно, от голода, от таких мучений очень сильных – то есть вот это, ну, оно производило впечатление» (МК)); понимание, что они лишены индивидуальных могил («А еще, конечно, тоже потрясение: как это – кладбище а… а именно их плит могильных нет, а только зеленый холм и вот эта серая гранитная плита и только год захоронения» (ЕБ); «Вообще понятие „братская могила“ на меня производит – до сих пор производит – гнетущее впечатление. То есть я считаю что это, ну… как вам сказать… ну, неправильно <…> Что братская могила – это… я не знаю… вот… извините такое слово – „скотохранилище“. <…> Ну, как‐то люди опустились, что ли. Не по‐человечески. Не знаю, как это выразить» (АЯ); «Они лишались персональности своей смерти и персональности посмертного захоронения. И это была такая вещь, которая, наверное, меня тоже зацепила» (КС)), – дополняется интенсивными невербальными впечатлениями. Многие вспоминают музыку («Вот я не знаю, это память меня подводит или на самом деле это было, по‐моему, звучит все время траурная музыка» (ЕБ); «А потом нас вывели на аллею, и вот тут я услышала музыку…» (ДМ)), или звук метронома, или, наоборот, выразительную тишину. Одна из моих собеседниц говорит о специфическом запахе: