В споре с Толстым. На весах жизни

С одной стороны, Льву Николаевичу была чужда материалистическая точка зрения. С другой, очень неясны, неопределенны и внутренно противоречивы были его доводы в пользу бессмертия. Самый главный довод, дававший тон всем его исканиям, был, собственно, не довод, а только возмущенное восклицание: «не может быть, чтобы, умирая телесно, человек переставал существовать и духовно!» Но это «не может быть», отражая отношение человека к существующему и не им созданному порядку вещей, никак не может, конечно, считаться доказательством бессмертия или продолжения духовного бытия человека независимо от тела.

Пред нами —

«Страна безвестная, откуда путник
Не возвращался к нам…» («Гамлет»).

А между тем у Льва Николаевича, как я его помню, был соблазн допустить, что кто-нибудь из наших близких, «ушедших в загробный мир», может подавать нам те или иные сигналы или знаки, как будто у него, при жизни на земле, не хватало времени, чтобы окончательно договориться обо всем с нами, живущими. Толстой, шутя, даже пробовал условиться с близкими, каким образом он даст о себе знать из-за гроба. Иногда высказывался он также в том смысле, что ему любопытно было бы узнать, что будет с ним после смерти. С этой точки зрения Льва Николаевича интересовал даже самый момент смерти, момент перехода в какой-то другой, новый мир. Тут можно было и шутить, и притом тешить себя какой-то неопределенной надеждой. Недаром, провожая посетившего его сына его любимого мыслителя Генри Джорджа, Лев Николаевич спросил:

– Что мне сказать вашему отцу, когда я увижу его на том свете?

– Скажите, что я продолжаю его дело, – ответил молодой Джордж.

Ответ тронул Толстого, но, наверное, желания хотя бы один раз увидеться с Генри Джорджем у него было больше, чем веры, что это может случиться в данных условиях.

Мне не надо говорить, что, конечно, Толстой категорически отрицал церковные понятия ада и рая. Ум Толстого был слишком силен и слишком серьезен. Толстой понимал, что ни суеверными умственными комбинациями, ни шутками вопрос о «загробном» бытии не разрешается, и, будучи, если можно так выразиться, логикой вещей «приперт к стене», всегда, на серьезные вопросы о том, что будет (и будет ли) после смерти, отвечал: «это – тайна! мы этого знать не можем!».

Назвать прямо роковую правду, состоящую в том, что духовная и физическая жизнь человека неразрывно связаны и что со смертью тела кончаются и все возможности для проявления духовной жизни, Толстой все-таки не решался…

Впрочем, он признавал: «тело сгниет и станет землею». Но что будет с тем, что мы называем душою? «Об этом, – говорил Толстой, – мы ничего не можем сказать, потому что вопрос: “что будет?” относится ко времени. Душа же вне времени. Душа не была и не будет. Она одна есть. Не будь ее, ничего бы не было».

Это метафизическое разрешение вопроса, конечно, серьезно. Но оно «говорит о душе» только тех, кто разделяет духовное, спиритуалистическое мировоззрение автора приведенного изречения, кто верит, что если бы не было души, то ничего бы не было. А как быть тем, кто не принадлежит ни к «толстовцам», ни к кантианцам, ни к спиритуалистам вообще?

Тем Толстой порекомендовал бы (и, действительно, рекомендует) наполнить свою жизнь делами добра, любви, самоотверженного служения людям, борьбы за лучшее будущее, иными словами – «понять свою жизнь в том, в чем она бессмертна». И какой бы тесный ни был круг деятельности человека, «Христос ли он, Сократ, добрый, безвестный, самоотверженный старик, юноша, женщина, – если он живет, отрекаясь от личности для блага других, он, – по Толстому, – здесь, в этой жизни уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти и установление которого есть для всех людей дело этой жизни».

Кто не ценит доброй, нравственной, самоотверженной жизни! Конечно, она и сама является следствием определенного мировоззрения и, в свою очередь, содействует установлению нового отношения человека к миру. Но установление этого нового отношения человека к миру едва ли совпадает с понятием бессмертия, т. е. непрерываемого бытия в пределах этого мира.

С своим правдивым и мудрым незнанием будущего и с возобновлявшимися, время от времени, «легкомысленными» в его собственных глазах попытками «заглянуть в будущее» и отгадать, где, как и каким образом проявит человек свое бытие после смерти, дожил великий старец до конца. В наших глазах он, как писатель и мыслитель, действительно не умирает и не умрет. Но сам он об этом ничего не знает.