В среду пошел снег

мне тут. Твари.

Они прошли в затхлый коридор, освещаемый тусклой лампочкой, что неловко

примостилась под потолком. Облезлые обои, вешалка, сплошь заваленная старыми

демисезонными куртками, груда зимней обуви на полу, зеркало-трюмо, настолько

засиженное мухами, что сквозь пленку грязи невозможно увидеть свое отражение,

вытертый паркет, узкий лаз коридора, обрамленный фанерными самодельными платяными

шкафами с одной стороны да запыленными полками с книгами с другой, велосипед со

спущенными шинами, неловко примостившийся у стены, плохо пригнанная дверь с

цветным витражом, ведущая в комнату.

- Пройдемте в кабинет, - настойчиво повторил Антонина Петровна, и сам пошел вперед,

показывая дорогу. Впрочем, у самой двери он отчего-то передумал и, повернувшись к

визитерам, сел по-турецки прямо на пол, облокотившись на спущенный скат велосипеда.

- Докладывайте.

Светлана отодвинула Анну Михайловну за спину и, необычно широко расставив ноги,

правую руку выбросила вперед, указывая то ли на Антонину Петровну, то ли на редкой

красоты витраж на двери в кабинет, а левую прижав к боку. При этом она раскачивалась, переминаясь с одной ноги на другую, и издавала жужжащие звуки сквозь зубы.

Антонина Петровна некоторое время смотрел на нее, задумчиво теребя орден на груди.

Потом перевел взгляд тяжелых глаз на Анну Михайловну.

- Ну а ты, кума, что скажешь? - фамильярно ухмыльнулся он, - чай, не поняла ничего до

сих пор?

Анна Михайловна хотела было сказать, что в этом сне она человек сторонний и чудом

оказавшийся, что в ее реальности тепло и светло, что вот-вот выглянет солнышко и она

проснется посвежевшая и лишь частью своего сознания, уголком глаза, уследит остатки

кошмара, растворяющиеся в темноте потустороннего мира, но внезапно осознала, что все

это в общем пустое и ненужное, осыпающееся, как шелуха.

Как высохшая кожа мумифицированного на жарком солнце трупа.

- Я бы сына хотела увидеть перед смертью, - горько пробормотала она.

Военный поглядел на нее: его глаза прожигали насквозь. После встал, отряхнувшись от

налипшей на галифе черной собачьей шерсти, и указал за спину себе.

- Там, за дверью, - изрек он, - только один взмах крыла голубя-голиафа. Он вселяет

бессмертную душу в смертную плоть. Потом крыло идет вниз - и голубь забирает свое,

оставляя мясо червям. Промежуток между взмахом крыла вверх и его путем вниз,

ничтожно малый промежуток, и есть человеческая жизнь. В момент перехода у матерей

есть выбор. Дверь за его спиной распахнулась. Анна Михайловна увидела окно во всю

стену. За окном неподвижно повис гигантский голубь. У окна стояло чучело ее сына в

человеческий рост. Живот его был раскрыт и наполнен монетками, дольками апельсина,

шариковыми ручками, клочками папиросной бумаги, сплошь исписанными мелким

текстом, моделями автомобилей и прочим мусором. Сын был выполнен из проволоки, но

необычайно искусно, так, что сходство между чучелом и Сережей было разительным.

- Это, - произнес военный, - и есть твой выбор. Уйти вместе с голубем туда, где тьма

отступает, или остаться вместе с сыном. Отдать свою жизнь и взамен, кто знает, быть

может, получить намного больше куда больший приз . Сейчас твой сын пуст. Ребенок

живет только после смерти родителей. Только смерть дает жизнь.

Анна Михайловна оглянулась на Светлану, но вместо нее перед ней предсталоувидела

членистоногое существо с огромными сияющими зелеными глазами. В одной из тонких

лап создание сжимало золотую иглу, в которую продета была сияющая нить. В другой -

ножницы.

- Ваш гобелен вышит, Анна Михайловна. Осталось сделать окантовку. Мы называем это

backstich. – существо улыбнулось, и в жутких глазах его Анна Михайловна увидела тысячу

солнц и миллионы планет, все в одном и одно во всем.

- Ну что же, Анна Михайловна. Выбор за вами.

Не оглядываясь женщина поспешила в комнату. Раскрыв широко руки, обняла чучело сына

и ощутила, как иглы его души впиваются в ее жизнь, высасывая ее без остатка. За окном

стало быстро темнеть. Гигантское крыло заслонило собою ткань окна, и в последнее

мгновение Анна Михайловна увидела завершенный сверкающий гобелен своей жизни.

Опустился занавес.

… Лицо Светланы залилось нежным румянцем. Она наклонилась, походя сорвала

травинку, что проросла между плитками мостовой и, не глядя на собеседницу, вполголоса

произнесла:

- Не так все, Анна Михайловна. Боюсь вас обидеть невольно, но вы не правы в данном

вопросе. Вышивкой можно прекрасно прокормить и себя, и мужа, коль он непутевый

бездельник.

- Прошу прощения?

- Ах, милая Анна Михайловна, я же пошутила! Уж вашего сына бездельником никак не

назовешь! Он и денег-то от меня никогда не примет. Такой, право, гордец! Впрочем, за это

я его и люблю.

Суровое лицо Анны Михайловны смягчилось немного. Она даже улыбнулась, неловко

правда вымученно, словно лицевые мускулы у нее были атрофированы.

- Да… Сережа такой. С детства таким был. Гордый мальчик. Ведь я, Света, даже и не знаю, чем он промышляет. Порой жутко становится… Как-то спросила его, Сережа, говорю,

может бросить тебе эту… эту… - женщина запнулась на полуслове, враз потерявшим