В сторону света

Постулат № 3. Автор подозревает, что есть какие-то различия между музыкой, живописью и словом, но не умеет видеть этих различий. Именно поэтому автор не состоятелен в определении, где кончилось слово, а началась музыка. Автор считает, что нет особого смысла в проведении чёткой грани между этими понятиями. Всё это умение чувствовать, воспринимать и видеть.

Постулат № 4. Автор подвергает сомнению практику и теории массовой музыкализации детей и приобщения их к музыкальному эстетизму. Автор считает, что в тонкой сфере искусства возможен только сугубо индивидуальный подход к каждому ребёнку. Нет ничего преступного в «мальчиках-зайчиках», выстроенных в ряд на детском утреннике, которые открывают рты под Шаинского. Но к музыке это торжество тщеславия — детского и взрослого — не имеет никакого отношения.

Постулат № 5. Автор считает, что к одной и той же цели нет одинаковых путей. Поэтому всю технологическую теорию по воспитанию автор подвергает сомнению. Теоретики «от» и «для» образования — «ловцы снов», которые веками пытаются описывать волос, если брать образ Милорада Павича. Есть главная составляющая воспитания — любовь. А всё остальное — вторично и индивидуально.

Постулат № 6. Автор считает уголовным преступлением всякую модернизацию образования в России, ибо подобные ротации ничего общего не имеют с модернизацией образования. Это глобальная трата государевых денег под благовидным предлогом. Модернизация образования в России возможна только через прямую поддержку креативного мастера у рабочего «Петроффа», минуя жирную прослойку местечкового аппарата.

* * *

О, музыка! Что может описать её воздействие на наши души? Как охарактеризовать ту вибрацию, которая возникает под рёбрами при первых звуках чего-то стоящего? Где эта категория стоящего? В наличии этой самой вибрации под рёбрами?

Почему мой ребёнок ещё до рождения успокаивается под звуки «Времён года» Вивальди? Почему, родившись, представляя мир ещё в перевёрнутой форме, прекрасно внимает звукам корявой, но искренней папиной колыбельной? Может, как раз благодаря этим напевам, на невербальном уровне мы вели тот глубокий диалог, который сложно облачить в слова.

Музыка. Что это: механическое воздействие звуковых колебаний на желудочки сердца или что-то большее? И почему одно и то же заставляет вибрировать и меня, и этого иностранца по правую руку. Он даже перестал улыбаться своим отбелённым ртом, полным жвачки.

На сцене своя жизнь, такая «другая», далёкая, ненастоящая. И язык родной для Верди. А вроде как и понятно всё. Без глупого надстрочника над сценой.

Я трепетал, глядя на работу греческого дирижёра. А позже в подсобной, пока помреж варила какао в замызганной кастрюле для вечерней «Кофейной кантаты» Теодора Курентзиса, звезда, одарённый юноша грек рассказывал мне о своей доброте. Его в попытке произвести впечатление на малознакомого правдоруба несло на сентиментальные темы про билеты, которые он бесплатно оставляет в кассе для студентов музыкальных вузов Москвы. Я мало имею терпения, даже перед угрозой обострения отношений с Грецией, и пресекаю его ломаный русский:

— Теодор, ты только что убил на моих глазах всё доброе в своём поступке.

Вот почему я, любя музыку, часто презираю музыкантов. Или, ценя веру, не ценю её служителей. Без огульного обобщения, но в подавляющем большинстве.

* * *

Я не стараюсь преподнести глубинные азы ни в одном из искусств своим малышам или поставить им профессионально голоса. Мне не нужно специально ориентировать их на творческие профессии. Хотя, если они предпочтут таковые, не встану «на пути у высоких чувств». Я лишь пытаюсь привить им слух, вкус, научить отделять зёрна от плевел. Я, как умею, помогаю понимать, помогаю чувствовать, даю возможность трогать и экспериментировать.

* * *

Нижний Тагил не был добр ко мне с первой ночи знакомства, когда нас полупьяных высыпали на плац перед зияющими дырами полукруглых окон казарм. Скоро, через день — два, кончилось всё, чем можно было дымить. Восемьдесят голодных духов жадно втягивали ноздрями дым сигареты сержанта:

— Кто играет на гитаре? — старослужащий был мелким на рост, но крупным бычью. Он только что снял с кого-то новые сапоги. Свою рухлядь приспособил взамен. Мы смотрели на него, как овцы на мясника. И тут меня кто-то сдал: «Он играет».

— Что играешь? — поинтересовался сержант.

Я перечислил.

— Научишь? — он хлопнул меня по плечу.

Ему никак не удавалось поймать ритм этого пресловутого боя правой руки. Я показал ему всё медленно, быстро, фрагментами и целиком. Он злился, я трепетал. Он пробовал ещё. Гитара звенела убитой медью и треснутой декой. Я злился.

«Ты что, тупой?» Всё на квинтах, раз, два, три. Ещё пробуй. Грани стёрлись: дух, старый — какая разница. «Ладно, — наконец спохватился сержант, — завтра продолжим. Я без тебя прорепетирую. Возьми сигарет. Спасибо».