В связке

Я не хочу, чтобы Монджо умер, я не вынесу, если из-за меня он покончит с собой. Когда я снова стала Лили, потому что Анна окончательно успокоила Монджо, я попросила его развязать узел и убрать веревку, но он уверил, что у него есть и другое оружие, куда более опасное, с такими же острыми лезвиями, как его сердце. Я улыбнулась, потому что это было поэтично, но про себя подумала, станется ли с него отрезать мне голову, если я от него уйду. Или маме, если она узнает про нас с Монджо.

Чем чаще Октав мне звонит, тем мне хуже. А ведь он даже не упоминает о том, что произошло в кино, старается, чтобы все было как раньше, но мне невыносима его доброта, мне уже все в нем невыносимо. Я посылаю его все дальше, а потом еще и издеваюсь. Издеваюсь даже над его голосом. Говорю, что голос у него слишком тихий, какой-то неуверенный. А он в ответ говорит о нас, мол, зачем я тогда его завела. С тех пор это сущий ад, еще и Эмили вмешивается, защищает его, а я больше не могу, потому что сама не знаю, чего хочу. Мне хорошо с Монджо. С прежним Монджо, до ИВТ. Когда я была неотразима. Остроумна. Прекрасна. Ничего общего с той, какой я стала теперь.

28

Утро понедельника. Я прихожу в коллеж с Эмили. С тех пор как я ей рассказала, все изменилось. У меня есть доказательство, что она никому не сказала. Я ей доверяю. Когда, временами, боюсь, что она меня выдаст, говорю ей:

– Эмили, ты ведь помнишь, – и она повторяет, что поклялась, что мы будем ждать, сколько мне нужно.

– Я здесь, я с тобой, но я не скажу, ты расскажешь сама, – говорит она. Она со мной в моем секрете.

От наших разговоров мне легче, но сегодня вечером я вернусь домой. Она это знает. И знает, что Монджо может зайти ко мне в любой момент.

Я больше не хожу на тренировки, и он не пытается уговорить меня вернуться. Я пропустила последние соревнования, чтобы наказать его за то, что он так отреагировал на ИВТ.

– Я не виновата, это же естественно! – сказала я ему в конце концов. Но Монджо опять повторил, что такая наглость – доказательство того, что я утратила все свое очарование. Я закусила губы, чтобы не сказать, что он не имеет права. Ведь если я заговорю о правах, он напомнит, что, стоит мне сказать хоть слово о нашей любви, он с собой что-нибудь сделает. И, может, заодно и с мамой. Эмили говорит, что мне нужно все рассказать, если не ради себя, то хотя бы ради мамы. Но я боюсь, что маму это убьет. Как бы там ни было. Неужели лезвия Монджо опаснее, чем мой секрет?

На перемене Эмили договорилась пообедать с Томом и Октавом.

– И ты приходи, – настаивала она.

Я отказалась. Мне слишком неудобно перед Октавом, но она говорит, что все рассосется и все будет хорошо. Я повторяю, что ничего не скажу, тем более друзьям, Эмили обещает, что она тоже. Разумеется. После той сцены в пятницу смотреть в глаза Октаву неловко, но он больше не злится. Может, потому, что вчера вечером Эмили уговорила меня послать ему сообщение. Я написала: «Октав, мне очень жаль. Прости, когда-нибудь я тебе объясню, но пока, пожалуйста, ни о чем не спрашивай». Ночью он ответил: «Ничего, без проблем, поговорим, когда захочешь, а пока начинай уже есть. Я приготовил сурши, завтра принесу».

Сурши – это хорошо. Октав их сам придумал, это вроде эмпанадас, но с овощами. Он часто приносил сурши, когда мы с ним гуляли. Мы даже говорили «наши сурши», пока не поссорились.

Он и правда сделал сурши и протягивает мне пакет. В его улыбке нет и тени моей пятничной выходки, на глазах у меня выступают слезы, и он похлопывает меня по плечу. Неудивительно, что не решается обнять. Математику отменили, учитель заболел, и мы остались во дворе коллежа. Не сказала бы, что все рассосалось. Тому, например, явно неловко, что я здесь. Моя дебильная истерика, как он выразился в пятницу, его выбесила. Но он, кажется, понимает, что со мной случилось что-то нехорошее, и они все ко мне очень внимательны. Эмили ничего не сказала Тому, она мне обещала:

– Я сказала только, что у тебя случилось кое-что серьезное, а то, что было в пятницу, с Октавом не связано.

А Том вроде бы даже спросил ее, может ли он чем-нибудь помочь.

Сидя на траве, они обсуждают отменившийся урок математики. Я слышу их голоса, они как плотина между мной и остальным миром, легкое покрывало, под которым можно отдохнуть, но внезапно синее небо придавливает меня к траве, как мат. Мне больше невыносима солнечная погода, которая обнаруживает, как черно у меня внутри. Кто-то во дворе говорит, что я анорексичка. «Ходячий труп». Октав протягивает мне сурш. Я беру. Он мягкий, как будто наполнен водой. Я надавливаю, овощи вылезают, и Том хохочет. Я не хочу обижать Октава, но он и сам смеется. Говорит, что, вообще-то, сурши не могут ждать.

– Их едят горячими!

Я смотрю на него – того, кому показала худшую себя, и произношу ту самую фразу:

– Кое-что случилось.

Все замолкают. Они поняли, что я не о суршах. Эмили берет меня за руку и шепчет: «Давай». Я оглядываюсь, что убедиться, что к нам никто не подойдет, и тихо говорю:

– Раньше у меня была другая подруга, ее звали Жанна. А потом…

Лица друзей обращены ко мне.