В свободном падении

Я развернулся и увидел, как они смотрят на меня, не двигаясь, – лишь они и я, застывшие в моменте. Они перегородили узкую лестницу наверх: один облокотился на пыльные железные перила, другой развалился поперек нижних ступенек, третий сидел прямо за ним, а еще двое стояли повыше. Не двигались. Я подошел к ним и поднялся мимо первых двух внизу. Сделал шаг к двум стоявшим парням: казалось, один из них как будто раздался вширь. Я сделал еще шаг, и еще, наши плечи столкнулись, я был массивнее, так что он отклонился, когда я шагнул на следующую ступень. Тут кто-то крепко схватил меня за плечо и пробасил: «Эй, громила». Я сжал кулаки, готовясь ударить, и обернулся. Я словно ждал этого момента, желал его. И принял эту жестокость, это разрушение как крест, который сам для себя выбрал. Глаза задергались, вот-вот из них польется. Сердце колотило меня изнутри, будто два кулака.

– Громила, – повторили сзади.

Я повернулся взглянуть ему в лицо. Оно было закрыто вязаной шапкой, натянутой по самые брови, и черно-белой банданой, закрывающей нос, а сверху был капюшон. Видны были только его глаза, а в глазах – целый другой мир, мир, в котором жил и я, мир, из которого я пока так и не смог убежать. Он спустил бандану на подбородок.

– Все хорошо, чувак, все о’кей, – произнес он, теперь лишь слегка касаясь моего плеча, выражая сострадание, которое, я думал, было ему чуждо. Сострадание, которого я искал в мириаде мест, но так и не нашел. А я не смог предложить ничего взамен, обезмолвев от его касания. Удивительно, как лишь одно прикосновение может вернуть тебе чувство, будто ты человек. И у тебя есть дом. И удивительно, как плохо тебя понимают самые близкие, а совершенно чужие могут понять лучше всех.

Я кивнул ему, благодарно и устало, а сам двинулся дальше по узкой лестнице. Я открыл дверь квартиры, где было пусто и тихо, потом, не включая свет, ушел к себе в комнату и лег на кровать.

Эта грусть нападает, как дымка или туман; внезапно, как серость, обволакивающая тебя под водой. Эта грусть пронзает до костей, каждый шаг дается все труднее, поднимает гору вопросов. Насколько долгий этот путь? Сколько я еще могу пройти? Дни переходят в недели, те в месяцы и годы, а твой полет становится бегом, ползаньем, лежанием на месте без сил сдвинуться под этим бременем. Эта грусть… Ты задаешься вопросом, почему она преследует тебя, как призрак, как будто ты виноват не только в своей смерти. Эта грусть, эти эмоциональные качели, ее шепот на таком знакомом языке меланхолии прямо над ухом убаюкивает в вечный сон. О боги, как же мне одиноко! Одиночество – это пустота между ребрами и сердцем; пустота, которую ты уже чувствуешь, но еще не можешь коснуться; пустота, которая растет и растет, становясь пропастью, пустынной бездной, полым туннелем, по которому ползет безысходность. Одиночество – это помощь другим, всем подряд в надежде, что кто-то поможет и тебе. Но никто не помогает. Ты солнце, освещающее чей-то мир, но сгорающее при этом. А все остальные смотрят на тебя в темноте, одного и сгорающего. Одиночество – это изголодавшееся уединение. Уединение без касаний, без нежности, пустое существование, уединение без любви, ответной любви. И вот итог – ты полупустой; ты цветок, чахнущий в темной холодной земле, жаждущий, чтобы лучик света просочился сквозь бетонную трещину.

Мы сидели в тишине его холостяцкой пещеры, меня отвлекали новые картины и видео, которые Джалиль смотрел на ноутбуке. Все это было скучно и муторно, как будто я делал ему одолжение, находясь с ним. Я все рассматривал картины: комета на звездном небе, восемь фаз луны, человеческий силуэт на пасмурном горизонте, где из-за облаков сочится лучик солнечного света.

Я хотел спросить, кто это на картине: он или Баба. Он не говорил, и я решил не спрашивать – нам обоим было не вынести тяжесть грядущего разговора. Между нами вроде бы ничего не произошло за последнее время, но Джалиль научился так хорошо скрывать свои эмоции, что сложно было понять. Может, мы поэтому так хорошо ладили: мы скрывали все отрицательные эмоции и делились друг с другом только тем, что считали нужным. Эта дружба парила в воздухе и неизбежно должна была упасть.

– У тебя что-то случилось? – спросил я наконец, когда он заметил, что я смотрю на него. Он довольно неубедительно изобразил удивление.

– Нет, все хорошо, – ответил он. Я кивнул в сторону ноутбука.

– Оу, – замялся он.

– Все еще пытаешься найти прилежную мусульманскую жену?

Он не засмеялся, даже не улыбнулся ничуть. Я задел его оголенные, ранимые чувства. Он пытался скрыть это, но я видел: ему не по себе.

– Вообще-то я читал про один случай. – Он повернул ко мне ноутбук. – В Америке в больницу доставили мужчину с татуировкой НР – «Не реанимировать». Он был без сознания, и врачи стали спорить о том, правильно ли с точки зрения этики пытаться спасти ему жизнь…

– И чем все закончилось?

– Врачи учли его желание и не стали ничего делать. Он скончался.

– Ого.

– Не совсем понятно, как он попал в больницу. Кажется, хотел застрелиться, но пуля срикошетила.

– Серьезно?