В свободном падении

– А-а-а, – стонет она, хватаясь руками за голову. – Почему ты меня не слушаешь?!

– Подожди. – Он тянется в боковой карман. – Раз, два, три, четыре, пять… просто… держи. – Он протягивает ей стопку. – Тысяча долларов.

У нее падает челюсть.

– Бери. – Майкл дает ей деньги. – И вот еще сотня, на оплату штрафа.

Белль всхлипывает. Она садится на диван, не отнимая от лица ладоней. Майкл смотрит на нее, думая, как он хотел бы обратить эти слезы в бриллианты и отдать ей все до последнего. Увидеть ее счастливой, ведь никаких богатств в мире на хватит, чтобы отплатить ей за всю пережитую боль. Майкл обнимает ее.

– Все хорошо, – говорит он, гладя ее по пушистым волоскам у лба, – все будет хорошо. Она смотрит на него глазами, полными слез. Он целует ее в лоб. – И Белль, я любил… тебя.

Они садятся, крепко прижавшись друг к другу, дыша одним воздухом, с бьющимися в такт сердцами. Вокруг тихо, даже улицы сбавили громкость, как будто сами испытывают чувства этих двоих. Белль утирает слезы и встает.

– Я все равно буду танцевать.

– Что?! – вскрикивает Майкл.

– Я не могу взять твои деньги. Не могу. – Она протягивает ему банкноты.

– О чем ты? – Он встает и хватается за ее плечи. – Белль! Зачем тебе это? – Она смотрит сквозь него невидящим взглядом.

– Потому что должна, Майкл. Я не могу взять у тебя деньги.

– Хватит уже о деньгах, не в них же дело!

– Нет, в них! Я не могу их взять. Не могу, – повторяет она, все еще держа перед собой банкноты. Он в панике ходит по комнате.

– Белль, – взывает он к ней. Она не отвечает и только мотает головой. Майкл падает на пол, хватаясь руками за волосы. Подползает к ней на коленях. – Белль, ну, пожалуйста. – Он обхватывает ее, утыкается головой в пупок, на мгновение вдыхая ее запах в последний раз.

– Забирай свои деньги, – говорит она, обернувшись к Майклу, который уже направился к двери.

– Прошу, оставь их. Это тебе. Я не отступлюсь от своих слов. – Майкл открывает дверь и оборачивается. Она опускает голову. Ее лицо – это блюз, это поэма. Он шагает к ней и целует в губы, смакуя этот миг в последний раз.

– Прощай, Белль. – Он уходит и закрывает дверь.

$100

– ААААА! – кричит Майкл в темноту.

– Только две вещи могут заставить мужчину сидеть вечером на холоде и кричать, – раздается сиплый, скрипучий голос, – деньги или женщина. – Незнакомец разражается хриплым смехом.

– А что, если и то, и другое? – отвечает Майкл и смотрит на мужчину с тележкой, который садится к нему на скамейку в жутковатом парке. На нем поношенная одежда, темно-коричневая от застаревшей грязи, висящая на нем десятком слоев. Волосы торчат дыбом, как у персонажа мультика или дернутого током. Бродяга потягивается и усаживается поудобнее, находя комфорт на этой жесткой холодной скамейке.

– Так че, не расскажешь?

– О чем?

– О том, почему сидишь здесь и вопишь.

– Ну, я не один в темноте сижу. – Незнакомец добро посмеивается. – Не очень хочу рассказывать, я пытаюсь забыть об этом.

– Совсем плохо, а?

– Лучше шину автомобильную съем. – Майкл тяжело вздыхает, изо рта на холоде вылетает облачко пара.

– Не может все быть настолько плохо. Даже мне такого не хочется, а я ведь все время голодный.

– Я устал. Я так сильно устал. Я хочу лечь и уснуть, надолго, надеюсь, что даже навсегда.

– Непонятая жизнь не стоит того, чтобы ее жить.

– Что?

– Всему надо искать причину. Почему случилось то или иное? Спроси себя, какой смысл за твоим страданием.

– Его нет. Мы рождаемся, умираем, а между первым и вторым одно страдание. Это жизнь, так все и происходит.

– Страданию нужен голос, сцена, с которой вещать, тогда оно становится искусством и, в свою очередь, правдой.

– Я бы предпочел жизнь без страдания.

– Покажи мне того, кто не страдал, и я легко назову того, кто не жил.

– Жизнь – это страдание. Ницше. Понял. Я читал немного, и вы, кажется, тоже. Но за всеми этими ванильными цитатками и жизненными премудростями мир полон говна. Где-то сейчас война, есть беженцы, дети мрут от голода, а где-то кто-то очень одинок, подавлен, в депрессии и хочет убить себя. Да вот вы сами: неужели вам не хотелось бы оказаться в тепле, а не на этой холодной улице?

– Ха! И ты думаешь, что в тепле я не буду страдать? Страдание – это наш общий язык, наша связь. Это одна из двух вещей, которые напоминают нам, что мы живы здесь и сейчас. Что мы все одинаковые. Еще любовь, – незнакомец припадочно смеется и говорит дальше. – Но страдание – это еще и то, что мы все отрицаем и ведем себя так, будто оно нам чуждо.

– Мы все идем к смерти, несемся на полной скорости к своей погибели.

– Так, ладно, ты совсем не помогаешь, – бродяга взрывается хохотом.

– Да это с вами что-то не так, – говорит Майкл, ухмыляясь.

– Ты что, ожидал от бомжа на улице каких-то божественных откровений и ключей к смыслу жизни? Думал, я надежду тебе дам? Как романтично. Ты же сидишь здесь только потому – ты, блин, говоришь со мной только потому, что сам теперь чуть больше понял, каково быть в моей шкуре. Каково быть никем, не существовать.

– Я хочу не существовать.

– Что?

– Я хочу смерти.

– Ты не хочешь смерти, ты хочешь перестать мучиться.