В свободном падении

В памяти возникло одно из первых детских воспоминаний. Ясный зимний день. Я сижу в песочнице, удобно зарывшись в снег попой и возвожу из снега помпезное сооружение, вероятнее всего, замок. Рукам жарко и мокро в шерстяных варежках, работа идёт тяжело. Замок получается, откровенно говоря, неудачный: перекошенный и корявый, с оплывшими жалкими башенками, он не вызывает эстетического наслаждения. Однако я не сдаюсь, леплю себе, накладывая один на другой комья снега. И тут появляется этот Митя, пузатый и розовощёкий, как и сейчас. Идёт ко мне. Я слышу какие-то нелицеприятные замечания в свой адрес — пухлячок критикует мою работу. «Какая бяка» — говорит мальчик Митя, шлёпая губками. А потом со всей силы пинает мой замок, несколько раз, он рассыпается прямо передо мной, на глазах превращаясь в белую кашу. Из этой каши в разные стороны торчат разноцветные палочки из-под чупа-чупсов — мои гаубицы. Дальше в руке у меня оказывается лопатка. Я помню её очень хорошо: пластиковая и синяя, с большим загребущим ковшом. Таким ковшом можно загрести много снега. Или песка. Или собачьих какашек. Всего, что детская душа пожелает. Я бросаюсь на мальчика с этой лопаткой и принимаюсь бить его по голове. Я сижу у него на груди, а мальчик лежит на спине и орёт, что есть сил. Я бью его свирепо, безжалостно, насмерть, и реву вместе с ним. Мои слёзы падают на него, а я бью и реву, склонившись над беспомощным жирным телом. Избиение длится, кажется, бесконечно, даже рука уже начинает затекать, но вот к нам бегут две охающие бабушки, моя и его. Его бабушка орёт на меня и называет психопатом. Моя бабушка обижается и называет его бабушку в ответ старой блядью. Толстяк же продолжает реветь, он ревёт и ревёт, как медведь, уже начинает звенеть в ушах от его неутомимого зычного рёва. «Митенька, Митенька» — причитает его бабушка над ним, отирая слёзы. А я сижу на снегу: попе теперь совсем не удобно, а напротив, сыро и холодно, и я загребаю пригоршни снежных руин оголившимися ладонями. Митя, ну конечно.

— Прости, Митя, я был не прав.

— Да всё в порядке, — отмахнулся Митя.

Дверь открылась на первом этаже. Я вышел первым и достал ключи.

— Заходи к нам как-нибудь, — бросил он на прощание. — Я живу с бабушкой ниже этажом, квартира располагается точно так же, как и твоя. Мы будем рады.

— Хорошо, Мить, обязательно зайду.

— Вот и отлично. Бабушка, кстати, делает отличное варенье. Земляничное. А мне, к сожалению, нельзя, режим питания у меня… Ты любишь земляничное варенье?

— Не знаю, — честно признался я.

— В общем, даже если не любишь, всё равно заходи. Просто так… Ну ладно, а мне бежать пора. Увидимся!

— Давай, удачного тебе побега… Беготни… Или как там это называется?.. В общем, удачи тебе с тем, что ты сейчас задумал!

— До встречи, — улыбнулся Митя и побежал.

Пробежка, вспомнил я, вот как это называется. Пробежка. Почтовой ящик был набит бумагой. Конверты, счета за коммунальные услуги, рекламки, повестка… Повестка. Она адресовалась мне. Повестка из военкомата: на красной толстой бумаге со звездой, явиться тогда-то и туда-то. При себе иметь… Я нажал кнопку лифта. Настроение резко испортилось. Переселившись в дедову квартиру, я совсем позабыл про немаловажную деталь: я был прописан в этой квартире, и все повестки приходили сюда, деду. Когда солдатики или участковый заявлялись к нему, он просто пожимал плечами и выбрасывал повестки в урну, даже не сообщая мне об этом. Теперь же они приходили по нужному адресу.

Я поднялся к себе и вручил повестку Филу. Потом вернулся на кухню и налил себе переваренный кофе. Пить его совсем не хотелось, но я выпил всё равно, залпом, до дна. Кофе вязко и долго стекал по пищеводу, он был прилипчивый и густой, как барий, и на вкус был точно такой же. Я допил его и направился в душ. Разделся донага и влез в ржавую ванну.

Кран привычно возопил, исторгая из себя бурную горячую воду. Ванная снова наполнилась натужными механическими шумами, зеркало, стены и дверцы тотчас запотели и взмокли, скрыв от меня моё отражение. Я отёр рукой зеркальную поверхность, чтобы снова видеть его перед собой. То что я видел из раза в раз, меня, скорее, огорчало.

Всё то же осунувшееся никотинозависимое лицо, бледное, вялое тело, жидкие волосы облепили лицо, немощные плечи, изрисованные татуировками: на одном плече — флаг конфедерации, на другом красно-зелёный китайский дракон, огромный, наползающий на грудь и шею. Я попытался представить себя в военной форме, и от этой мысли сразу ужаснулся. Болотная, из грубого материала скроенная, военная форма была глубоко ненавистна мне. От этого грубого материала у меня может начать чесаться кожа, а как глупо будет выглядеть моя обритая голова в фуражке! Признаюсь, у меня слегка оттопырено левое ухо, это скрывают мои волосы, но оголённое, оно будет торчать как локатор, и сослуживцы будут смеяться надо мной. А когда люди смеются надо мной, я начинаю нервничать…