В свободном падении

Во времена своей молодости Анатольич, судя по всему, был подвержен общеизвестному заблуждению о том, что якобы девушки всех возрастов питают особенную слабость к художественным натурам — музыкантам, поэтам и живописцам. Для верности он избрал сразу две художественные профессии, однако и здесь, и там, и как подпольный музыкант, и как официальный художник, он терпел на женском фронте фиаско. Несмотря на то, что Анатольич всё время бывал там, где, как снежинки, крутились во множестве молоденькие девушки, ни одна из них не оседала из этого кружения от него поблизости. Только однажды я видел Анатольича в компании женщин, причём сразу трёх. Дело происходило в одном из богемных дешёвых клубов. Анатольич тогда был пьян и говорлив и вообще имел вид чрезвычайно самодовольный. Он звал нас всех на свою мансарду и великодушно предлагал мне поочерёдно каждую из своих спутниц, но я ясно видел, что он не владел ими, что женщины эти не собираются спать ни с ним, ни со мной. И вообще, они оказались рядом с ним по ошибке и теперь ненавидели всё вокруг и мечтали о побеге…

Вадим, между тем, побледнел настолько, что на лице его выступила вся кровеносная система. Я же от очередной порции вермута окончательно протрезвел. Нельзя сказать, что алкоголь выветрился от быстрых перемещений по морозному воздуху, нет, мёртвым грузом он лежал внутри, не опьяняя и не грея, а только измождая меня. Вадимов же груз был отнюдь не мёртв, он шевелился, ел его изнутри, всё настойчивее просясь наружу, — это его, груза, намерение было отчётливо заметно на теперь уже не бледном, а позеленевшем лице. Но Вадим пил, продолжал пить. Аня молчала, тупо уставясь на нас: Нина под столом гладила меня по ноге, игриво, двумя пальчиками. Я бодрился как мог, шептал ей на ухо непристойности, впрочем, довольно вялые и безыскусные.

— Как поживает Артём? — грубо вклинилась посреди очередной непристойности Йоко-Аня.

Нина сосредоточенно потёрла носик, едва заметно напрягшись, но не отстранившись от меня.

— Артём… Честно говоря, я даже… сегодня, кажется, у него опять поэтические чтения…

— Опять? — удивился я.

— Да, он читает стихи несколько раз в неделю, в университетах, домах культуры, юношеской библиотеке… — везде, где ему позволяют. И новые, почти всякий раз.

Я так восхитился и ужаснулся масштабам поэтического дарования Артёма, что неожиданно для себя укусил Нину за оголившееся плечико. Она вздрогнула от неожиданности и одёрнула кофту.

— Хотя бы раз сходили на эти его… как там их… чтения, — сказала Аня, смотря на Вадима, но обращаясь к нему и ко мне. — Человек, вон, ни одного вашего выступления дурацкого не пропустил.

— Надо бы… — выдавил из себя Вадим, отставив от себя полупустой стакан. Сдался. Мы ещё немного посидели все вместе, без слов, ожидая чего-то, среди овсяного печенья, которое Анатольич запретил нам есть. Я повертел запретный плод в руке и отложил его на место, без сожаления. Мастерская Анатольича пахла чем угодно — сыростью, старой колбасой, красками. По-прежнему стойкий фруктовый запах источала Нина. Я, своего запаха не чувствуя, прижимался к ней. Йоко-Аня что-то уютно бурчала, рассохшиеся ставни бурчали тоже, жаловались, когда по ним прицельно бил уличный ветер.

Мы поднялись с Ниной наверх по скрипучей лестнице: я шёл за ней, спокойно изучая её ноги, попу и спину, интенсивно двигавшиеся под одеждой. Я стряхнул с тахты Анатольича какие-то тряпки, распахнул окно.

— Как красиво, — сообщила мне Нина, осторожно, как зверёк, подойдя к нему.

В окне можно было видеть крышу, пруды, вычурно-роскошное старинное здание через дорогу, служившее в прежние времена то ли гостиницей, то ли публичным домом. Я согласился. Бросил куртки на спинку стула, залез с ногами на тахту, закурил. У нас ещё оставался вермут, который я разлил по нашим бокалам. Нине я налил больше, чем себе. Она включила маленький переносной телевизор, который я прежде не замечал, и села рядом. На экране возник чёрно-белый и постаревший Клинт Иствуд в тренировочном костюме. Боксёрские перчатки висели у него на плечах. Он смотрелся величественно, как античный герой.

Какое-то время мы просто сидели и наблюдали, как Клинт Иствуд делает, одна за другой, мужественные гримасы, при этом вытирая лицо сухим полотенцем и поправляя не вполне героические, мешковатые спортивные штаны, а потом я обнял Нину и приблизился к ней, чтобы поцеловать. Она чуть отклонилась, играя, и неожиданно лизнула меня в щёку, и правда, совсем как зверёк.

— Ты сладкий, — сказала она.

— Что значит сладкий? Почему сладкий? — я вдруг отчего-то очень встревожился, даже отодвинулся от нее.

— Сладкий, и все, — она развела руками, мол, не поделаешь тут ничего, не понять, а смириться надо.

— Но сладкий — это же хорошо, да? — допытывался я. — Сладкий, как сахарная вата?

Нина еще погримасничала, а потом, придвинувшись ко мне сама, упала головой на плечо, зевнула.

— Я не знаю… — выговорила она, зевнув снова. Непонятно было, относилось ее незнание персонально ко мне, к моей «сладости», или незнание относилось ко всей происходившей в мастерской Анатольича ситуации.