В свободном падении

Стоять было тяжело и неудобно, об меня тёрлись мокрые и подвижные мужские тела. Я предложил ей допить коктейль, а потом пойти на крышу. Она неуверенно кивнула, возможно, вообще не услышала меня. Музыка стала ещё громче и народу будто бы даже ещё прибавилось. Подошли Йоко и Вадим, довольно пьяные. Я это сразу понял, по цвету лиц. Йоко от алкоголя делалась красная-красная, распаренная, Вадик делался бледный-бледный, как труп.

— Где вы были? — спросил я.

— Там, — ответил Вадим, не показав ни одной частью тела, где это «там». Йоко согласно кивнула, поддерживая его за руку.

— А Кира такая пьяная, — сообщил заплетающимся языком Вадим. — Клеилась вон к тем хиппарям, — Вадик показал пальцем куда-то в сторону хмурых охранников и сразу безвольно бросил руку, как плеть. — Потом стащила со стены портрет Че Гевары, целовала его в засос с криками: «Вот он, настоящий мужик!» И что-то такое ещё, про яйца, я не разобрал.

— А где она сейчас?

Вадик пожал плечами.

— Мы возвращаемся на крышу. Вы с нами?

— Да… а трава у вас есть?

— Вадик! — хмуро сказала Йоко, встряхнув его, как тряпичную куклу. Вадик икнул и стал совсем бледный, нитки сосудов выступили на лице.

Мы вышли вшестером, так и не найдя Киры. Воздух был густ и свеж. Невзрачная луна глядела из лужи. Фил с бородачом (Виталием) сели на заиндевевший тротуар и провозгласили, что никуда не двинутся дальше. У них имелись пластиковые стаканы и водка. И много сумрачных, мужских мыслей, которые требовалось проговорить. Мы поспешили оставить их наедине и двинулись в сторону крыши.

Дорога обратно была много сложней. Мы еле плелись по проторённому маршруту. Вадик даже порывался поймать машину, но Йоко останавливала его, бережливая. Нина же сияла и говорила без остановки. Ночь и холодный воздух взбодрили её, она была рада, что не сидела дома, перед экраном, а была среди людей, своих сверстников, пусть и невесёлых, и уставших, и бредущих в неизвестном ей направлении.

Вход на крышу был закрыт. Сначала я, а потом и Вадим, нудно и, как нам казалось, негромко, колотили в дверь, пока кто-то снизу из-за двери не сообщил нам, что вызвал полицию. Пришлось ретироваться. Стало уже совсем холодно, но денег, чтобы сидеть где-то в помещении, или уехать на такси, больше не было. И тут я вспомнил про Анатольича. Он жил отсюда неподалёку, занимая большую мансарду в центре Москвы. Олдскул-рокер Анатольич был в своей другой жизни ещё и художником Анатольичем. Рисовал он, на мой вкус, ещё хуже, чем играл на гитаре. Его художественный стиль был уныл и традиционен, как стиль Шилова, например. С сотен картин художника Анатольича глядели, в основном, несчастные старики и радостные собачки, помещённые в пошлые открыточные интерьеры. Однако государство ценило его творчество высоко — оно предоставило ему последний этаж старого здания, где он мог жить и иногда рисовать. Пардон, писать.

Я долго звонил и стучал в дверь, прежде чем услышал где-то вдалеке вялое перетоптывание. Тяжёлые ступни в разодранных тапках шамкали по полу, неуклонно приближаясь к двери.

— Я никого не жду! Уходите! — сообщил художник, остановившись вдруг где-то в глубине своих апартаментов.

— Может, он не один? — забеспокоился Вадик.

— Да брось! Он сидит там один с московской олимпиады, — я прижался к двери и проговорил в замочную скважину ласково. — Анатольич, будь любезен, открой. Это я, Андрей. Ещё тут Вадим, Нина, Аня. Ты знаешь всех. Мы замёрзли и устали. Нам некуда идти.

Анатольич, ворча, зазвенел ключами. Он стоял перед нами в ветхом халате, в некоторых местах изъеденном молью или прожжённом. В прорехах блестела дряблая и совсем безволосая желтушная кожа. Лицо его было недовольно. Глубоко провалившимися в глазницы глазами он скользнул по Нине и Ане. Без особого задора в глазах, впрочем.

— Мы не помешаем? — спросила Нина.

— Проходите давайте. — Сказал он, широким, но при этом угрюмым жестом распахнув дверь. Вместе с дверью распахнулся и его халат.

— Боже мой! — воскликнул я. — За что ты так ненавидишь нас!

— Хорошо, что я не надела сегодня линз, — заметила Нина.

— Оу, простите… mi scuso, — Анатольич неторопливо прикрылся и, сгорбившись, вернулся в глубины студии.