В свободном падении

— Не провожай меня, пожалуйста, я ухожу, — Наргиз выскочила из комнаты, захлопнула за собой дверь. Я слышал, как там, за дверью, она шумно, неуспешно обувается. На глазах у меня навернулись слёзы, сами собой. Я подумал, что вот-вот разрыдаюсь, как Вадим, как слюнтяй, как жалкий идиот. Я взял себя в руки, это оказалось легко. Вышел в коридор, встал перед дверью: «Нет, Наргиз, ты никуда не уйдёшь». Наргиз смотрела на меня даже не удивлённо, а недоверчиво, пытливо, пытаясь понять, насколько я серьёзен, уверен в своих словах. Я был серьёзен. При вялом сопротивлении снял одетую на левую ногу туфельку. Взял её за руку и сказал: «Наргиз, мне очень хорошо с тобой. Поверь, мне достаточно того, что ты просто рядом со мной. Мне достаточно вот так, просто держать тебя за руку…» — я приблизился к ней.

— Правда? — захлопала она ресницами.

— Ну, быть может, целовать тебя иногда… — она обвила руками мою шею и поцеловала, как мне показалось, с благодарностью. Мы вернулись в комнату.

«Хочешь, посмотрим другой фильм?» — Наргиз кивнула, не отпуская мою руку, крепко держа. Очередную голливудскую блевотину? Ага! Свободной рукой я пощёлкал мышкой, поставил на проигрыватель новый фильм, и мы вернулись на диван. Смотрели его внимательно и тихо, не смеясь там, где смеяться были должны. Наргиз положила мне голову на плечо и обняла за руку, я гладил её по голове. В таком положении мы просидели весь фильм. В конце главный герой признавался главной героине в любви на пирсе, в то время как буйные волны бились о берег. Начались титры. Сдержанно зевая, я заметил, как слеза покатилась по щеке Наргиз. Наргиз плакала.

10

Огромное майское солнце заливало гостиную, тополиный пух кружился в его лучах, провоцируя аллергию и оседая на полу и на мне, невинными белыми катышками. Дни становились тёплыми и бесконечными.

Раскисающий у себя на дому Вадим отдал мне свою гитару, и теперь я упорно возился с ней часами, пытаясь сочинять. Надрываясь, стенали струны, едкий дым выщипывал глаза — отвернувшись от солнца, голый, я сидел посередине комнаты и творил.

Мои творения мне не нравились. Заказанные Вадимом агрессивные, злые песни не писались, зато писались романтические и вялые. Полные неги, расплывались в воздухе приторно-сладкие переборы, и вокруг них вздувались и лопались, как жвачные розовые пузыри, жеманные, сопливые, глупые слова песен.

Я вспоминал о нассисткой пионерии, о сальных губах Сергеева, о тортиках и витаминных коктейлях, как в чёрной дыре пропадающих в них, чтобы разбудить ярость, злость, дискомфорт. Но снова и снова возникала и всех затмевала Наргиз, а с ней и удушливый романтический флёр, отравлявший безвольный разум. Я чувствовал, что слаб, уязвим, безнадёжно влюблён.

Я звонил Филиппу, чтобы тот приехал и послушал мои песни, чтобы рассмеялся мне в лицо и, быть может, отхлестал по щекам, но в кои-то веки он был занят, делая последние приготовления к защите. От увязших в своих сердечных делах Киры и Вадима было ещё меньше толку.

И вот, я сочинял, вливал в себя вино и сочинял, сочинял всю эту романтическую муть, а потом, ближе к вечеру, покачиваясь, совершенно пьяный, я выходил на променад, шёл к парку Дружбы, к его зловонным прудам, сидел возле них, на траве, наблюдая закаты. Мелкие насекомые ползли по мне, в небе плыли облака, похожие на распоротые ватники. Местные рыбаки, пьяные до бреда, удили, местные подростки, пьяные тоже, ныряли с разбегу в водянистую жижу прудов. Выплывали они, визжа, мохнатые и зелёные, как чудовища, запутанные в протухшие водоросли.

Возвращаясь, я проходил мимо столба с обрывками объявлений. Крупные надписи цепляли глаза: «Срочно! Работа!», «Срочно! Ремонт», и «Срочно! Сдам комнату». Я останавливался и изучал их, обходя столб вокруг. Однажды ко мне подошёл седовласый азербайджанец с грустными глазами. Приоткрыв золотозубый рот, он уточнил: «Что, нужна работа?». Я отрицательно мотнул головой и пошёл домой. «Боже мой, сколько вокруг азербайджанцев» — думал я.

Поиски работы мне не удавались. Моё резюме, размещённое на сайте трудоустройств, никого, даже откровенных шарлатанов, не привлекало. Никому не нужен был несостоявшийся специалист по истории средних веков с богатым опытом таскания мешков и разгребания животного кала. И никто не нужен был мне — меньше всего мне хотелось вылезать из пассивного своего существования. Я почти сроднился с пылью и грязью, победившими меня, с таинственными звуками из подполья, с холодильником, вечно дребезжащим и полупустым. Есть приходилось мало, экономя последние сотни, но есть я и не хотел. Истончались запасы вина и сигарет — вот что заставляло меня расстраиваться. Вливая в себя последние литры и вспарывая последние пачки, я уже тосковал за себя будущего, лишённого этих радостей.