В свободном падении

В поисках неизвестного, я стал изучать недра своей квартиры. Прожив здесь уже больше полутора месяцев, я так и не дал себе труд исследовать её по-настоящему. Грубые дубовые шкафы, маленькие шкафчики письменного стола в кабинете, антресоли, ящики — всё содержимое их являлось для меня неинтересной загадкой. Оставалось бы такой и дальше, если бы не надежда найти нечто ценное в этих тайниках. Я представлял себе, конечно же, золочёные сервизы XIX века, древние иконы, ожерелья. Откуда они у бывшего советского таксиста? Неважно, оттуда. Достались по наследству от родственницы дворянских кровей.

В своих фантазиях я уже видел, как шагаю в ломбард, торжественно несу клад на вытянутых руках, как мочащегося на ходу котёнка. В ломбарде меня ждёт хрестоматийный еврей, рыжеволосый, наглый, жадный, с длинным жёлтым отростком-ногтем, которым он пересчитывает стопки денег из кассы. Возясь и кряхтя над моим сервизом, он называет позорно низкую цену, но алчные глаза его выдают. Я называю сумму, в 10, 20 раз превосходящую сумму еврея, и он сразу же соглашается, сразу же выдаёт пачку денег, плотно перетянутую резинкой (обязательно резинкой? Да, обязательно), а дальше… мечтать было так сладко и приятно, что лезть теперь в эти пыльные шкафы совсем не хотелось. Но я полез.

В кабинете всегда было холоднее, чем в других помещениях квартиры, здесь было темно и пахло сыростью, и вообще, кабинет больше походил на чулан. Картонные коробки, стоявшие одна на другой, интереса не представляли — оказалось, они были поставлены лишь затем, чтобы прикрыть некрасиво свисающие лоскуты бежевых линялых обоев. Сами коробки были набиты тряпками, обрывками, осколками, кусками неизвестного целого. Все эти ошмётки больше походили на строительный мусор: ненужные детали для ненужных механизмов, давно сброшенных с парохода современной техники, но всё равно судорожно скапливаемые бережливыми пенсионерами «про запас». В шкафах имелось некоторое количество книг, неинтересных, выцветших и тоскливых, как моё ранее детство, проведённое среди них. Имелись здесь стеклянные банки, велосипедное колесо, лыжа, глобус, изрисованный фломастером, расколотый надвое (это была моя работа, я почему-то невзлюбил этот глобус и расшиб, растерзал голыми руками. Дед ругался, склеил его, а я опять растерзал). В шкафчиках стола было также неинтересно — кипы бумаг, документов, ржавый эспандер, ключи от неизвестных дверей, вероятно, также разрушенных историей, секундомер, нервная стрелка которого, оказалось, ещё может бежать. В самом низу, под бумажной массой, я обнаружил нечто вроде шкатулки: нарядную, сделанную под гжель коробочку, замкнутую на ключ. Я воодушевился, ожидая увидеть там скрытые драгоценности. Принялся бегать по комнате в поисках предмета, которым можно было её вскрыть, и наткнулся в конце концов на деревянный чемоданчик с инструментами — «Юный строитель». Чемоданчик нашёл меня сам — обрушившись со стены мне прямо на ногу.

Инструменты были прилажены аккуратно — каждый на своём месте, вставлен в специальный паз. Было видно, инструментами пользовались, они были ухожены, чисты. Я достал плоскогубцы, разворотил ими замочек, отбросил в сторону. Затаив дыхание, приподнял крышку. Внутри были каракули на пожелтевших, мятых листках. Мои детские рисунки. Фотографии.

Рисунки были просто ужасны, почти на каждом было изображено какое-то ломанное чудище, нарисованное исключительно при помощи чёрного карандаша. Другими цветами в своих рисунках я не пользовался, даже ради разнообразия: солнышко, домики, собачки и лошадки — всё было чёрного цвета. И очень некрасивое, повторюсь.

На фотографиях был изображён, в основном, я — любимый объект для дедушкиного фотографирования. На фотографиях мне 3, 4 года, 5 лет. Везде я — нелюдимый, настороженный волчок, но при этом упитанный и пухлощёкий. Шапка с помпоном, комбинезончик, в руках — увесистый топор. Дед фотографирует меня на даче, готовящегося в очередной раз что-то превратить в щепки. На этот раз энергия моя направлена в правильное русло: я пытаюсь рубить дрова. Я вспомнил, была похожая фотография, где я с точно таким же хмурым выражением лица сокрушал кукольный домик своей сестры. Из проломленной крыши почему-то вылезла пушистая блондинистая голова Барби, а поблизости сотрясалась в рыданиях хозяйка домика, распахнувшая огромный свой рот. Рыдания её были напрасны — я был неумолим, а дед в наши отношения не вмешивался, предпочитая всегда оставаться в стороне. Дед любил фиксировать жизнь, а не влиять на неё.

Такова и другая фотография, о существовании которой я позабыл. Я, израненный, лежу под велосипедом, возле дощатой заборной стены. Дед оставил меня на взрослом велосипеде, с высокими, выше меня тогдашнего колёсами, прислонил к стене и ушёл по каким-то своим делам. Я почти сразу же упал на асфальт, лежал, весь в ссадинах и синяках, а дед стоял, фотографируя меня. Таково уж было наше семейство.