В свободном падении

— Ну да, — Наргиз встрепенулась, вскинула удивлённые глаза.

— А откуда ты? Из Грузии?

— Нет.

— Кавказ? Ичкерия? Дагестан?

— Я из Баку.

— Баку?.. Это рядом с Чечнёй? — подумав, выдал проницательный Фил.

— Азербайджан. Баку — это Азербайджан.

— Хм… Ах да, знаю, вообще-то у меня бабушка из Баку.

— Неужели?

— Ну конечно. Бабушке там не нравилось. Она говорила, что там слишком много азербайджанцев. — Фил неистово заржал. Наргиз отвернулась, скрестила ножки.

Быстро настроившись (задержал только Фил, который, отлаживая свою установку, успевал бросать многозначительные взгляды на Наргиз и подшучивать над всеми нами), мы заиграли, специально для Наргиз, наш кавер на «All my lovin’». Наргиз всё не веселела. «Она не знает эту песню», — шепнул мне Вадим, плохо скрывая недовольство.

Тогда уж мы заиграли неряшливые и неумные наши песни. С непривычки все устали быстро, Вадим пожаловался на воспалившиеся подушечки пальцев — развесёлый Фил тотчас посоветовал Вадиму сократить сеансы онанизма. Наргиз вспыхнула и, легко поднявшись, ушла. «У меня голова разболелась», — скрываясь, прошелестела она в мою сторону. Я пожал плечами и продолжил орать свою песню, я настроился, мне не хотелось нянчиться, бегать за Наргиз, я хотел играть, здорово соскучившись по нашей громкой музыке. Но очень скоро Кира прекратила играть, а затем и Вадим опустил гитару. «Иди за ней!» — велели они. Я повиновался, а Фил, как оглашённый, всё стучал в свои барабаны, не в силах остановиться. Воспроизводимый им шум сопровождал меня до самой улицы.

Наргиз сидела на скамейке, смотрела, как растрёпанная ворона скачет в луже. Я постоял некоторое время за спиной, молча. Закурил.

— Извини, — сказала она. — Мне сегодня нездоровится.

— Я всё понимаю. Глупая была идея.

— Нет, это я виновата. Сама напросилась.

— Конечно, ты и виновата, кто же ещё, — я обнял её за плечи, выдохнул дым вниз, но он поднялся, окутал нас бледным облаком. — Придёшь сегодня ко мне?

— Нет, я не смогу. — Наргиз повернулась ко мне, опустила голову. Вдруг прижалась ко мне неожиданно сильно и крепко, уткнувшись тёплой щекой в грудь. Я слегка растрепал её волосы, подув на макушку. — Давай лучше просто погуляем. Я хочу в Коломенский парк.

— В Коломенский парк? — эта идея мне не очень понравилась. Коломенское было далеко, почти на другом конце Москвы. Мне показалось, очень глупо ехать в какой-то другой парк, далеко, если есть рядом свой, пусть маленький и вонючий. Но я не пытался донести эту мысль до Наргиз, просто кивнул, чмокнул в макушку, в глаз, отпустил руку. Пальцы Наргиз заструились, утекли из руки. «С другой стороны, — я подумал, — всё равно нужно своё бесконечное свободное время на что-то тратить. Почему бы не на бесполезные поездки через весь город?..»

На прощанье я шлёпнул её по попе покровительственно: «Если заблудишься, звони». Наргиз покачала головой, то ли недовольная моим поведением, то ли уверенная, что нет, звонить не придётся.

Я вернулся в подвал. Группа тем временем активно обсуждала Наргиз: я понял я это не потому, что все присутствующие при моем внезапном появлении погрузились в неловкое молчание, как случилось бы это с интеллигентными людьми, а напротив, сразу же включили в разговор меня.

— И на фига она тебе сдалась, чувак? — не понимал Фил. — Эти грузины, они же сумасшедшие. У них, ты знаешь, есть эта, как его… кровная месть. Чуть что не так, зарэжут. — Филипп показал на себе, полоснув большим пальцем по шее.

— Я понимаю, тебя привлекает всё запретное, но это уже не шутки, и она не подходит тебе совсем, — увещевал меня Вадим.

Эти двое принялись обсуждать Наргиз хором, перебивая друг друга: Фил, скалясь и непристойно жестикулируя, Вадим — с интонациями покровительственными, но пылкими, интонациями человека, свою личную жизнь свежеобустроившего, и вот, распоряжавшегося чужой. Всё это происходило под угрюмые переборы Кириного баса. Я выслушивал их терпеливо, отстранённо, отстраивая потихоньку под себя Вадикову гитару. Я собирался демонстрировать им новые песни. Я не был уверен, что они ухватят Вадима за кишки и вытащат их через рот, как он того желал, но кое-чего они всё же стояли.

Я принялся играть, не дожидаясь, пока голоса смолкнут — они смолкли сами собой. Я пел с закрытыми глазами, погрузившись в себя. Голос отчего-то сделался слабым и тонким, на полтона выше обычного.

Я вспомнил себя первоклассником, распевающимся в хоре. Из него меня выгнали почти сразу, я говорил всем — за хулиганство, а на самом деле — за бесталанность. Учительница сразу заметила, что я очень тихо пою и тут же велела всем замолчать, а мне петь, выразительно и громко. Постояв немного в нерешительности, я всё же приоткрыл рот и спел, как мог. Несколько секунд стояла гулкая тишина. «Убирайся вон!» — завопила вдруг в этой тишине учительница, вне себя от гнева. И стукнула по массивной кафедре массивным кулаком. Рыдая, я сбежал.

Когда я перестал петь, ребята переглянулись. Повисла томительная пауза. Я посмотрел на Вадима. Вадим неуверенно шевелил губами, но звуков не издавал.