В свободном падении

— Что там за лилии у тебя, а? Что за кудряшки, блядь? — проговорил, наконец, Филипп, комментируя текст песни. — Что это за долбанный «ласковый май»! Где, я спрашиваю, рок-н-ролл?

Я вернул взгляд на потускневшего Вадима.

— С первого раза понять сложно, сам понимаешь… — вздохнув, проговорил он, не выдержав моего взгляда. Кира, чтобы не говорить, снова взялась за бас.

— То есть, полное говно? — подытожил я.

— Ну, я бы не сказал. Слишком сыровато…

— Сыровато?

Сыровато. Неужели сыровато? «Ребята, что-то вы сыровато звучите. Надо бы доработать», — разве не так говорили, чтобы отшить нас, промоутеры и музыкальные боссы? Именно так они пытались сообщить нам, что песни наши — говно или что они их вовсе не слушали. Сыровато им…

— Да идите вы все! — прошептал я беспомощно. Сбросил с плеча гитару и ушёл, не оглядываясь.

— До встречи на концерте! — крикнул мне в спину Вадим.

Всю ночь мне снился удивительный сон: будто бы я открываю холодильник, а внутри — еда. При этом еда вполне пролетарская: курица, сыр, кругляш докторской колбасы, помидор, мясистый и розовый. А в центре — выразительный, как лицо, сальный шмат, истекший в тарелку своими соками. Я проснулся со слезами в уголках воспалённых глаз.

На завтрак я проглотил остатки риса с хлебом. Нашёл подёрнутые плесенью полбатона, вырезал опасные островки, подрумянил в тостере, съел. В качестве чая попробовал заварить много раз пользованный пакетик, трухлявый и сморщенный, как прошлогодний лист. Обманутый желудок выразил свой протест судорогой и громким бормотанием, но вскоре угомонился. Я побрился и вычистил зубы, упаковал себя в самую чистую свою одежду — тенниску и светлые джинсы — и отправился в путь.

Мы договорились встретиться у метро, но вышли из разных выходов, и теперь она ждала меня на другой стороне (на правильной стороне, понял я), в хищном алом платьице, с заплетённой пышной заколкой в волосах. Я стоял в ожидании зелёного цвета светофора, притоптывая в такт быстрому ритму, звучавшему в ушах. Рядом стояла пара: юные унисексуального вида хипстеры на тонких ломких ногах, обменивались слюной с томным причмокиванием. Я смотрел на Наргиз и слушал эти причмокивания. Солнце блуждало среди бледных облаков, чистые стёкла ларьков блестели пивными этикетками, скомканные бычки плавали в чёрных лужах. Я чувствовал какой-то болезненный прилив сил, поднимавшийся из низа живота к горлу. Наконец, загорелся нужный свет, и мы, соприкоснувшись руками, двинулись в сторону парка.

Наргиз была молчаливо-загадочна. Мутноватые столичные облачка плыли в её глазах, время от времени она покусывала губки и сжимала и разжимала мою руку, как будто проверяла её на упругость. Мне хотелось прижать эту ручку к губам и больно укусить. Я так и сделал, когда мы стали спускаться вниз, к воде, по вылезающим из земли дорожным плитам. Парк был просторен и гол, отовсюду виднелись люди — пары, в основном, а также несколько весёлых компаний краснолицых распухших рож с пивными животами.

Будто очнувшись от моего укуса, Наргиз заметно оживилась и вдруг стала расспрашивать меня про моё детство. При этом она делала серьёзные и внимательные глаза, наверное, чувствуя себя психиатром, который пытался понять, в какой момент жизнь пациента покатилась по неправильным рельсам. Должна же быть какая-то причина того, что взрослый уже человек не работает, играет деструктивную, дисгармоничную музыку, от которой начинает болеть голова, вместо того, чтобы, например, играть музыку плавную и мелодичную, под которую приятно пить коктейли и расслабленно переговариваться. «Вероятно, причины кроются в недостатке любви», — я думаю, так рассуждала Наргиз, ощупывая меня своим психиатрическим взглядом.

Я пытался вспомнить какие-то конкретные случаи из детства, но детство восставало в голове целиком, просто детство, как последовательность позорных и болезненных событий. Обычно, чтобы разжалобить девушек, выставить себя мучеником, я начинал придумывать небывалые драматические события, рассказывал, как я начал рано работать, как мало ел, как обижал меня злой деспотичный отчим. О том, как одноклассники издевались надо мной, избивали меня и натягивали мне на голову трусы, о том, как никто не любил меня и как я был одинок. Иногда даже у меня выступали слёзы от жалости к себе и голос начинал дрожать. Я врал не потому, что хотел показаться лучше, и даже не потому, что скорее хотел затащить девушку в постель. Я врал потому, что говорить правду мне было скучно.

Вообще-то девушкам я врал всегда и во всём, ткал огромную, витиеватую паутину лжи, выстраивал ложь хрупкую, противоречивую и совершенно бессмысленную, но девушки верили всегда, и, вдохновляясь их глупостью, я врал больше и больше, распухая от переполняющих меня лживых слов. Вдруг я понял, что ещё ни разу не соврал Наргиз, я всё время говорил ей унылую правду. Я тотчас озвучил эту информацию Наргиз, сам ещё не понимая, зачем.

Наргиз улыбалась, заглядывая мне в глаза. Мы шли вдоль зеленоватой реки. Ветер трепал лёгкие наши волосы, настойчиво пытаясь задрать юбку Наргиз. Она удерживала её обеими руками.