В свободном падении

Мои лёгкие и кровь ещё с младенчества пропитались радиоактивным воздухом мегаполиса, и никакой другой воздух не подходил моему здоровью. На природе я всегда чувствовал себя неуютно: мне не верилось, что кто-то выезжает на неё добровольно, пропадая там на целые недели и месяцы. Какое удовольствие в том, чтобы стоять по колено в грязи и жадно поглощать что-то отвратно-холодцеватое из банки, в то время как сотни мелких жужжащих уродцев втыкают в вас свои микробные хоботки, высасывая кровь и откладывая свои личинки.

Ночевать в палатках, петь в свете костра под гитару вкрадчивыми дурными голосами. Любоваться видами. Но какими? Красота нашей среднерусской природы уныла и предсказуема: болота, болота, коричнево-чёрные нахмуренные пруды, ещё раз болота, и ёлки, и сосны, торчащие отовсюду. Зачем отказываться от цивилизационных благ, от священного, неотчуждаемого права каждого горожанина сидеть на тёплом унитазе, а не испражнятся на муравейник или вывесив зад из амбразуры своего фамильного замка, как это было заведено до эпохи Просвещения.

«Скорей бы, скорей бы выпутаться из этих проклятых джунглей», — думал я с тоской, отмахиваясь от чёртовых насекомых, не переставая круживших надо мной. Наргиз хотя и не была, я полагаю, ярым противником натуральной среды, хотела того не меньше.

Мы по-прежнему шли по вытоптанной тропинке, поворачивая и петляя вслед за ней, пока она не привела нас к отвесному подъёму, огромной земляной горе, по обеим сторонам окружённой густым, непроницаемым лесом. Я всё ещё беспомощно задирал голову вверх, а Наргиз уже сняла свои туфельки и стояла, босоного топоча по земле, готовая к восхождению. Я с сожалением заметил, как пообтёрлась и поцарапалась ткань на этих изящных туфельках. Несчастные, невезучие, белоснежные в прошлом «лодочки», рождённые для высоких подиумов и ровных мостовых европейских городов, они погибали гнусно и бесславно, такие молодые, смертью старых никчёмных валенок.

Храня в связи с этим скорбное молчание, я стал взбираться вверх, цепляясь одной рукой за торчащие из земли палки, другой увлекая за собой Наргиз, такую ловкую и податливую. Ветки хлестали по лицу, нестерпимо жгла ноги крапива. Подозрительные, чернели в земле чьи-то норы. В начале поднимаясь достойно, с поднятой головой, последнюю часть пути мы завершали почти ползком, взбираясь вверх, как земляные черви. «Ничего, ничего, ещё немного осталось, надо потерпеть, — говорил я себе и Наргиз. — Ещё немного поднажать и всё, а дальше — цивилизация, люди, асфальт, машины на широких проспектах и сладкий горючий воздух».

До чего же глупо выглядели мы, нарядные покорители природы!

— Иди без меня, я справлюсь, — говорила мне снизу Наргиз, как персонаж второсортных боевиков.

— Не говори глупостей, я не уйду без тебя, — вторил я, восхищаясь собственным благородством.

Наконец мы взобрались на холм, кое-как подтащив друг друга к песочному откосу на его вершине. В песке виднелись вселяющие надежду признаки цивилизации — консервная банка, кусок ткани, пользованная прокладка. Нужно было немного отдохнуть, прийти в себя. Кружилась голова и болели ноги — Наргиз со странным равнодушием чесала воспалённые от крапивных ожогов голени. «Какая женщина, — снова восхищался я ей, — не женщина, а океан, гордая и спокойная. Другая бы давно орала, рыдала, выдирала бы из меня сальные волосы, во всём обвиняя меня, оскорбляя, унижая моё мужское достоинство. „Мои туфли, о, мои туфли! — причитала бы такая барышня, не Наргиз. — Лучше бы ты сдох, чем вот эта царапина появилась на них!“» Нет, Наргиз молчала, а я убеждался лишний раз — она была идеальной женщиной.

С такой женщиной, как Наргиз, можно спокойно и легко пройти через все жизненные неурядицы. Жизнь слишком ценна сама по себе, на её осознание и преодоление должны уходить наши нервы и силы, а не на организацию бытового удобства, я и Наргиз, мы прекрасно понимали это.

— У тебя вся спина в какой-то коричневой гадости, — сообщил я ей с нежностью. Я вспомнил, что в кармане у меня есть платок, я недавно решил носить его с собой, если вдруг снова начнётся кровотечение.

Я достал этот носовой платок и принялся очищать мою Наргиз с фанатичным рвением. Я вытирал её руки, и платье, даже коленки, такие кругленькие и беспомощные, с прилипшими травинками на них. Листики и соринки, запутавшиеся в её волосах, я доставал осторожным пальцами, как пинцетом достают осколки из рваной раны. Наргиз улыбалась мне с грустной благодарностью. Всё более и более ощущая себя «мужиком», я поднялся с земли и, отряхнув зад, сообщил, что пройдусь на разведку, а она, Наргиз, пусть отдохнёт и наберётся сил. Наргиз кивнула и сказала: «Хорошо».

До высоток было рукой подать — они уже виднелись крупно из-за последней порции чахлых сосново-еловых крон. Проступили мелкие квадратики окон, остроглазая Наргиз могла бы наверное даже различить, что происходит в них, а они, люди в окнах, могли бы увидеть нас, несчастных безумцев, решивших провести в глухом лесу романтическую встречу.