В свободном падении

Она рассказывала долго и подробно, как приехала потом скорая, как ощупывали недвижные тела, как матерясь и злясь почему-то, перекладывали на носилки единственно живого её отца. Как от небритого врача в скорой несло крепким, кощунственным перегаром.

Я понял, Наргиз рассказывала историю не для меня — для себя. Чтобы сказать самой себе, что в сравнении с этой трагедией, проблема нас, молодых идиотов, заблудившихся в городском парке, не страшна и даже нелепа.

Тем временем, солнце совсем ушло, оставив от себя только слабое розовое сияние. И без того недружелюбного вида лес стал неприступен и мрачен. Мы вернулись на тропинку, не сразу разглядев её. Наргиз уже не скрывала охватившего её страха: кровавая история аварии всё же не помогала взять себя в руки.

В чаще, недалеко от нас, оглушительно хрустнула ветка. Наргиз вскрикнула, вцепилась в меня. Я был удивительно спокоен, может быть, это голод сделал таким спокойным меня. Первое, что я сделал, это оглядел землю в поисках булыжника или стеклянной бутылки. Ничего не было, только поломанная ветка, слишком массивная, лежала в траве. Хрустнуло ещё раз, чуть ближе. «Бежим!» — закричала Наргиз, схватила меня за руку и понеслась вперёд. Тропинка круто забрала вниз, мы бежали по голой вытоптанной земле, поднимая в воздух невидимую в ночи дорожную пыль. Погони не было слышно, и мы вскоре затормозили. Где-то вдалеке раздался злобный собачий лай.

— Это… наверное, просто собака… бродячая собака бегает по лесу… — прерывисто дыша, согнувшись пополам, проговорил я. Отвернувшись от Наргиз для приличия, я сплёвывал на обочину вязкую слюну. Меня тошнило, знобило, разъедало голодом. Я буквально видел, как едкая кислота вгрызается сейчас в нежные стенки моего желудка.

— Пойдём, ты слышишь, машины гудят. Они где-то рядом, — сказала Наргиз, уже спускаясь вниз. Она оставила по дороге свои туфли и теперь шла уже исключительно босиком, колготки, наверняка, совсем разорвались на пятках. Что же будет делать Наргиз, когда придёт домой? Среди ночи? Босиком? Отец, наверное, в этот вечер звонил ей раз 150. Может, Наргиз отключила телефон?

Тропинка закончилась, утонув в чёрной мгле. Вокруг была только темнота и где-то впереди, очень близко, кипела жизнь, носились реактивные, сверкающие фарами короли улиц — автомобили.

Я сделал несколько шагов и почувствовал вдруг, как ногу пронзило жгучей и острой болью: я отдёрнул её с опозданием: боль уже пульсировала по всей стопе.

— Что случилось? — громко и хрипло волновалась Наргиз, ощупывая меня.

— Нога… порезал, наверное… стой там, — и, обезумев от боли и храбрости, я зашагал дальше, ступая на ногу, сцепляя зубы, чтоб не завопить. Порез, глубокая рана… что дальше? Заражение крови? Ампутация? Смерть? Я уткнулся в бетонную стену, ещё один забор. Справа я заметил мигающий, слабый свет. Там высился короб мрачного заводского здания или, может быть, это был склад. Или заброшенная тюрьма, как знать. Да, определённо, больше всего это здание напоминало заброшенную или плохо охраняемую тюрьму: выбитые стёкла под решётками, колючая проволока, поваленная набок в нескольких местах. Вверху я заметил слабый немигающий свет — кто-то был там, бодрствовал, сидя на чердаке.

Но я вернулся к забору. Забор не выглядел неприступным: высотой метра в три, с многочисленными выступами — перемахнуть через него было нетрудно — вот только неизвестно, что было за ним. Я опёрся о накренившееся дерево больной ногой, поймав себя на странном удовольствии, которое я получил от кольнувшей меня тупой боли. Ухватился руками за край, подтянулся. За забором была дорога, чуть дальше мост. Наполненный уютным огнём, проезжал мимо автобус. Внутри сидел одинокий человек, и хотелось весело закричать, чтобы он услышал, помахать ему рукой. Человек, такой же, как и я. Неужели этого мало, чтобы кричать от радости?..

— Наргиз, здесь выход, Наргиз!.. — я побежал к ней навстречу, ломая, отшвыривая какие-то склянки, ветки, суетящиеся под ногами.

Наргиз взволнованно улыбалась.

— Наргиз, я люблю тебя, Наргиз… — я обхватил её руками, крепко прижал к себе. Её тело, безвольное, будто упало мне в руки, хотя она стояла на месте обеими ногами.

— Опять ты обнимаешь меня как медведя, — протестовала Наргиз, но не шутливо, а шёпотом, горячо. Я поцеловал её, грубо и сильно, вцепившись в губы, и телом своим я чувствовал её горячий, податливый живот. По телам, моему и её, пробежали мурашки. Я провёл рукой от шеи, по груди, животу, опустился вниз, ощутил густую, жаркую влагу, пальцами утонув в ней. Наргиз вздохнула, ойкнула, вцепившись в меня, впившись ногтями. Дальше был шум рвущейся материи, скрежет, бойкий перестук бляхи ремня и много дышащего, белого, горячего тела вокруг, которое я всё обнимал, терзал, впивался в него, рвал на части голодными дрожащими руками. И падал стремительно, куда-то на дно, в объятия сладостной бездны, наконец, падал в неё неостановимо, с мучительным и трепетным наслаждением.