В тени баньяна

Пока мы шли вдоль насыпи, я внимательно смотрела по сторонам в поисках сгорбленной фигуры старика. Вдруг он собирает ветки под деревом или ищет дикие травы на поляне? Но мне попались только лохмотья на палке, торчавшей посреди кукурузного поля справа от нас, – прошлогоднее пугало. Я моргнула в надежде, что пугало оживет и помашет мне рукой, подтвердив то, о чем я пока только догадывалась: старый уборщик – дух, тевода в человеческом обличье. Но пугало не шелохнулось, даже когда стая воробьев уселась на его деревянные плечи, увешанные гирляндами ржавых консервных банок. Ветер загремел банками, и воробьи испуганно разлетелись в стороны, как обрывки забытого стихотворения: Я в нищете рожден и в нищете умру… мое жилище – обветшалая лачуга… Папа рассказывал, что иногда после сна в его голове мечутся слова и образы, обуздать которые можно только одним способом – перенести их на бумагу. Вот и моя голова с утра была полна полузабытых строк. Со стенами из ветра и дождя…

– Ты закончил его?

Положив подбородок на край колодца, я глядела в темную воду.

Папа не слышал. Он следил за ястребом, который кружил над нами на прямых, словно отлитых из металла крыльях.

– Ты закончил то стихотворение? – спросила я снова.

– М-м… – отозвался папа, не отрывая взгляда от птицы.

– Это значит «да» или «нет»?

– Знаешь, почему я пишу? – пробормотал он, улыбаясь какой-то мысли.

– Ты не можешь отвечать вопросом на вопрос!

Папа заглянул в колодец, и его зыбкое отражение проговорило:

– Я пишу, потому что слова дают мне крылья.

– Крылья? – Мое сердце затрепетало, но я не стала рассказывать папе о своем сне.

– Да, крылья! И я могу летать! – Папа, смеясь, расправил руки и принялся бегать вокруг колодца. – Быть свободным, как ястреб!

– Ты не можешь быть птицей! – закричала я в испуге. – Не можешь! Прекрати!

Папа остановился, пораженный, – так громко и резко прозвучал мой голос.

– Да, ты права, конечно. Я не могу быть птицей, – печально согласился он и взглянул на ястреба, который теперь парил над золотым шпилем ступы. – Упадана дуккха, сказал Будда своим ученикам. «Желание есть причина страдания».

– Что такое желание?

– Когда ты хочешь чего-то так сильно, что болит душа.

– А страдание?

– Когда болит душа.

– У меня болит душа, потому что я хочу вернуться домой.

Папа рассмеялся и прижал меня к себе. В его объятиях я почувствовала себя в безопасности, как будто он и впрямь сомкнул надо мной два крыла. Ястреб несколько раз облетел вокруг ступы и исчез в облаках.

Папа опустил в колодец ведро, привязанное к длинному бамбуковому шесту, набрал воды и перелил ее в наше ведро. И так несколько раз, пока мы не наполнили оба ведра.

Возвращаясь в храм, мы пошли не мимо хижины уборщика, а коротким путем – через рисовые поля, тянувшиеся вдоль проселочной дороги. Коромысло у папы на плече, согнувшись под тяжестью воды, напоминало огромный лук. Папа старался удержать равновесие, шагая по узким насыпям. Он вытянул руки в стороны и в таком виде больше походил на курицу, которая пытается летать, чем на птицу, парящую в вышине. Я следовала за ним по пятам то бегом, то вприпрыжку, представляя, что рисовые поля – это гигантские классики. Папа называл разные сорта риса, и они звучали как строка из его стихотворения.

– Длинный рис, короткий рис, круглый рис, клейкий рис, рис с запахом муссонного дождя, – пропела я, подражая папе.

– Иногда, глядя на небо, можно увидеть, как купаются теводы. Вода падает на землю, и все растет. – Папа остановился перевести дух и поправить коромысло. Когда мы продолжили путь, он сказал: – Да, закончил.

– Закончил что?

– Стихотворение.

– Я думала, ты никогда его не допишешь!

Мои слова рассмешили папу.

– А ты совсем в меня не веришь!

– М-м…

Он снова засмеялся и спросил:

– Хочешь послушать?

– Конечно.

Я шла рядом с папой, соизмеряя шаг с его голосом.

Пусть говорят, что край мой разорен,
Истерзан в клочья ненавистью лютой
И обречен на неминуемую гибель.
Но я по-прежнему сквозь сумрак ясно вижу
Мечты моей о рае воплощенье.
Ковер из лотосов мне устилает землю,
И каждый в нем цветок – начало новой жизни…
А может быть, подобно мне, ребенок,
Который хочет заново родиться,
И душу распахнуть мечте навстречу.

Я в нищете рожден и в нищете умру,

Мое жилище – обветшалая лачуга
Со стенами из ветра и дождя.

– Да, – признался папа, когда я принялась допытываться, – оно о старике уборщике. Но знаешь, оно также о Самбате. И обо мне. И о тебе, милая.