В тени баньяна

Я обернулась и еще раз взглянула на покинутую, исхлестанную дождем хижину на другой стороне дороги. И осознала, что одна жизнь является отражением другой. Судя по бедности старика, жизнь его была полна страданий с самого детства, и этот маленький, всеми забытый клочок земли с полуразвалившейся хижиной и промокшим насквозь скарбом напоминал о бедном мальчике, с которым папа дружил когда-то. Как я видела папу в любом проявлении добра и благородства, так папа видел Самбата в каждом встречавшемся ему бедняке. И для каждого он старался сделать то, что не сумел сделать для друга.

– Мы все отголоски друг друга, Рами.

Глава 12

Все произошло мгновенно. Только что он был жив – и вот он неподвижной тенью лежит на циновке. Невоплощенный замысел, тонкий набросок… Никто не ожидал его смерти. Просто жар, говорили все. Он должен был поправиться. Однако с того самого дня, когда господин Вирак приехал в храм и я взглянула на хрупкое тельце в складках кромы, я знала, что их малыш скорее дух, чем человек. И как все духи, он лишь отчасти принадлежал этому миру.

– Боги потребовали его назад, Рами, – сказала Бабушка-королева.

Она быстро приспособилась к нашей новой жизни: не жаловалась на то, что порции еды с каждым разом становятся все меньше, или на то, что приходится спать на жестком полу. Она изредка спрашивала про Ом Бао или Старичка, но услышав, что их нет с нами, кивала, словно к ней вдруг возвращалась память. Затем бабушкин взгляд снова становился рассеянным, и она возвращалась в свой мир.

– В мгновение ока, вдохнул – и уже не выдохнул, – прошептала бабушка мне на ухо. – Он и сам не ожидал.

Младенец и правда выглядел удивленным. Он лежал, разинув крошечный рот, и сколько взрослые ни пытались закрыть мертвые глаза, они все равно оставались распахнутыми. Я не могла отделаться от мысли, что он не был готов к смерти. Совсем кроха, он еще ничего не знал о мире и о себе, и легкость, с которой все случилось, поразила его.

Я попыталась представить, каково это – умереть на вдохе, а не на выдохе, как это обычно бывает.

– Как будто он зевает, – сказала я, наклонившись к Бабушке-королеве. – Должно быть, ужасно вот так задохнуться.

– Он избавлен от жизни, полной горя и сожаления. – Бабушка-королева принялась кивать головой. – Да, горя и сожаления…

Ее, единственную из взрослых, не потрясла внезапная смерть младенца. Бабушка смотрела на это с отрешенностью человека, который сам вскоре собирается покинуть мир.

Тата, сидя в своем углу, наблюдала за происходящим полными ужаса глазами, слово смерть бездомным скитальцем вошла в наше жилище и поселилась в нем, отвоевав себе место в этой обители призраков.

– Нет, не может быть, – бормотала Тата себе под нос. – Это не со мной.

Вокруг столпились люди. Господин Вирак, обхватив голову руками, скорчился на полу в дальнем углу их комнаты. Папа и Большой Дядя попытались вывести его наружу, чтобы он не слышал криков жены и не видел мертвого сына, но он наотрез отказался. В своей твердости он был похож на каменную глыбу, застывшую в углу. Он ни с кем не хотел говорить. Да и кто мог понять его? Мне хотелось сказать господину Вираку, что я понимаю. Не его горе, но то, как жестоко обошлись с ним боги. Зачем они подарили ему то, с чем сами не хотели расставаться?

Толпа в дверях расступилась. В комнату вошел музыкант, одетый как атяр: в черные штаны и белую рубашку. В руках вместо флейты он держал три благовонные палочки и большую бронзовую чашу с водой, в которой плавали лепестки лотоса.

– Пора, милая, – сказал он, опускаясь на колени рядом с женой господина Вирака. – Пришло время отпустить его.

Музыкант знал погребальные обряды и потому взял на себя обязанности атяра. Он похоронит ребенка по всем правилам, так, как не смог похоронить умершую в дороге жену.

– Мы должны отпускать тех, кто стал призраком, – тихо проговорил он, скорее себе, а может, сидевшему рядом призраку жены. – Пусть ты обретешь покой на своем пути. – И, повернувшись к двери, кивнул папе и Большому Дяде.

Они внесли маленький, похожий на выдвижной ящик, гроб. Толпа испустила горестный стон, как будто выдыхая то, что не успел выдохнуть умерший ребенок.

Это были мои первые похороны. Старшие женщины вымыли ребенка и, не найдя более подходящей ткани для погребального савана, завернули кукольное тельце в одну из белых рубашек господина Вирака. Они причесали младенца, несколько раз смочив головку водой из бронзовой чаши, чтобы уложить легкие, как пух, пряди. И все же волоски на макушке топорщились, точно молодые побеги риса. Удивительно, подумала я, как будто волосы единственные в его мертвом теле продолжают цепляться за жизнь. Впрочем, еще больше меня удивляло то, что дыхание, невидимое и невесомое, имеет такую власть над человеческим телом. Только что младенец радостно дрыгал ручками и ножками при виде мамы, а теперь лежит, равнодушный к ее безмерному горю, бездыханно-неподвижный, и взор его обращен в иной мир.