В тени баньяна

Закончив приготовления, женщины отдали крохотный сверток господину Вираку. Он бережно взял мертвого ребенка и, окропив его водой из чаши, совершил символическое омовение.

– Я, отец, любивший тебя, очищаю твою карму, избавляю тебя от страданий, чтобы ты мог свободно выбрать свой путь, – тихо произнес господин Вирак.

Он передал сверток жене, и она повторила слова и движения мужа.

У меня в глазах стояли слезы. Я вспомнила, как после «ухода» Ом Бао не понимала, что такое скорбь. Жизнь, полная горя и сожаления, уместилась в один миг, когда мать, захлебываясь рыданиями, эхом повторяет последний вдох умершего ребенка.

Музыкант забрал младенца у жены господина Вирака и положил его в гроб, который наспех сколотили из обломков парты, найденных среди мусора на задворках храма. Когда музыкант закрыл крышку, я увидела на ней нацарапанные детским почерком слова: «Знает тот, кто учится, находит тот, кто ищет».

Что можно найти, когда все потеряно? Когда перед тобой стоит детский гроб? Я разозлилась на богов за то, что они выбрали самого маленького среди нас и забрали его себе. Кто сказал, что у них одних есть право любить ребенка? Что только они умеют любить? Даже несмышленая Радана умеет. Когда гроб выносили из комнаты, она посылала ему вслед воздушные поцелуи и все спрашивала у мамы:

– Малыс? Мама, малыс?

– Да, милая. Малыш спит. Скажи ему «спокойной ночи», – кивнула мама.

И она еще крепче прижала к себе Радану, будто хотела показать, что и боги, и призраки, пусть даже самые могущественные, бессильны против привязанности матери к своему ребенку.

На улице посреди школьного двора лежали сваленные в кучу ветки и пальмовые листья. Странно было видеть погребальный костер в таком месте, но ранее господин Вирак нарушил свое молчание единственной просьбой: чтобы тело сожгли здесь. Как будто погребальный костер у дома, где они жили всей семьей, заставит его наконец поверить в смерть сына.

Погребение проводил монах, которого заставили отречься от обетов. Я узнала его. Он приехал с господином Вираком, и проходившие мимо люди смотрели на него с почтением, а старшие называли его «Мудрый Учитель», хотя на вид монаху было не больше тридцати лет. Сегодня он, как и в тот день, оделся в мирскую одежду: рубашку и штаны. Когда-то гладко выбритая, голова покрылась щетиной. Без шафранового одеяния он казался обнаженным, уязвимым, лишенным особой силы, которой, как мне всегда казалось, обладают монахи.

– Как бы ни был прекрасен лотос, даже его аромат и краски однажды меркнут, – произнес нараспев монах, левой рукой прижимая к себе бронзовую чашу, а правой помешивая воду веткой жасмина, – так и наше тело увядает, обращается в прах. – Он окропил гроб водой. – Аникка вата санкхара – всякая жизнь преходяща. Все меняется, ничто не длится вечно. Из-за привязанностей и желаний мы попадаем в бесконечный круговорот рождений и перерождений, колесо сансары. – Монах обходил костер, окропляя водой гроб, землю и головы собравшихся людей. – Каттари ария саккани… – В его монотонном чтении звучали отголоски молитв сотен монахов.

Подойдя к убитым горем родителям, монах остановился в нерешительности, и губы его задрожали, точно он не находил слов. Внезапно он сделал то, что запрещено монахам, – дотронулся до господина Вирака.

– Горе стихнет, – сказал он, положив руку ему на плечо, не как монах, но как тот, кто разделяет его скорбь. – Сейчас в это трудно поверить, друг мой, но оно пройдет и, подобно цветку, оставит после себя новое семя. – Монах, не отрываясь, смотрел в полные слез глаза господина Вирака.

Потом слегка кивнул музыканту, и тот, опустившись на колени, поджег костер зажигалкой. Гроб с телом младенца занялся пламенем. Господин Вирак и его жена рухнули на землю, в том месте, где были начерчены классики, и зарыдали: он – беззвучно, она – в голос. Вскоре им вторил целый хор голосов. Колыбельная из слез.

Погребальный костер еще горел, когда пришли солдаты Революции и велели всем собраться во дворе. Дети попросили меня сыграть с ними в классики, однако играть было негде. Квадраты классиков оказались под костром. На земле тлели угли, а воздухе, точно светлячки, слетевшиеся, чтобы вместе с нами оплакивать смерть ребенка, носились искры. И только среди солдат Революции царило небывалое воодушевление.

– Организация знает, кто вы! Кто чем занимался; кто был богат, а кто – беден; кто жил на вилле, а кто – на улице; кто камбоджиец, а кто – иностранный шпион! У Организация повсюду глаза и уши – как глазки́ у ананаса! Вам незачем врать и прятаться! Выйдите вперед! Назовите себя!

Организация слеп, подумала я. И глух. Он угрожает и командует, посылает к нам эти тени, которые с восторгом превозносят его, вместо того чтобы плакать и скорбеть или хотя бы молчать из уважения к чужому горю. Он разве не знает, что у нас похороны?

– Посвятите себя Революции! Военные, инженеры, врачи, дипломаты! Те, кто занимал какую-либо должность при старом режиме! Выйдите вперед!