В тени баньяна

Папа поставил крышку от термоса на землю и, взяв мамины руки, прижал их к лицу. Его тело содрогнулось, и он заплакал навзрыд. Я вдруг вспомнила фотографию, которая стояла у нас дома, на прикроватном столике в родительской спальне: они так же склонились друг к другу, соприкасаясь лбами, и папа держит мамины руки в своих. Фотография сделана в день их свадьбы. Долгое время, глядя на этот момент близости, застывший в рамке под стеклом, я испытывала ревность – настолько недосягаемыми казались мне родители в своей поглощенности друг другом, – пока однажды папа не объяснил мне, что это еще до моего рождения, когда их было только двое. Тогда его слова еще больше расстроили меня: я не могла вообразить их жизнь вдвоем, без меня. А теперь ясно представила, как когда-то они были не мамой и папой, а Аюраванном и Аной, двумя людьми, которые, соединившись, дали мне жизнь.

– Когда они придут за мной, – сказал папа, глядя в мамины глаза, – я прошу, отпусти меня.

Как же я не догадалась сразу. Призрачный голос флейты в ночи предостерегал меня, напоминая печальный конец истории. Когда барабан вернули во дворец, все увидели, что внутри сидел мальчик. Он рассказал королю все, что слышал, и весь королевский двор узнал правду. Принц, рассвирепев, бросился к перепуганной жене продавца духов. Но не успел он дотронуться до девушки, как она сама лишила себя жизни, воткнув в грудь острую шпильку для волос. Во дворце начался переполох, и король, боясь народного восстания, решил положить всему конец. Он приказал немедленно казнить продавца духов, старшего министра и мальчика. Папа объяснил мне бессмысленно жестокую концовку поэмы. Мальчик в барабане олицетворяет справедливость, а убив ребенка, мы убиваем собственную невинность.

– Я прошу твоего благословения, – произнес папа сквозь рыдания.

В моем сознании медленно проступила страшная мысль: всю эту любовь, всю эту нежность, свидетелем которой я стала сегодня ночью, у родителей могут отнять и, вопреки моему взрослому желанию защитить их, я бессильна что-то сделать. Их убежище из света окружает огромная, непостижимая тьма, таящая в себе разлуку, и мне, как тому мальчику в барабане, остается только смотреть, как они страдают.

– Если ты не можешь благословить меня, – произнес папа, глотая горькие слезы, – тогда прости. Я прошу у тебя прощения.

Мама отвернулась. Ее лицо, теперь ставшее полной луной, сияло от слез. Она заметила меня, однако не попыталась скрыть горе.

Я ушла в комнату и стала ждать рассвета.

Ветер протяжно вздохнул, и, вторя его вздоху, с ветвей огромного баньяна шумно вспорхнула стая птиц. Мы шли по храму, и всюду нас приветствовал своим сиянием новый день. Кувшинки и лотосы яркими красками – желтыми, розовыми, пурпурными, темно-синими – расцветили зеленый ковер. Крыша молитвенного зала и купол ступы сверкали золотом и серебром, словно вокруг был вовсе не храм, а богатое королевство, уменьшенное до размеров храма. Высоко в небе плыли, похожие на распустившиеся бутоны, густые белые облака, словно бескрайнее синее море качало на волнах цветы гардении. Как удивительно подражают друг другу небо и земля, подумала я. Блестевшие повсюду лужи напоминали окна, выходившие в другой мир, очень похожий на тот, что просыпался вокруг нас.

Люди приветствовали нас.

– Доброе утро, Ваше Высочество! Как вы поживаете? Прекрасный день – о таком стоит написать, не правда ли?

Папа кивал и улыбался каждому. Кажется, все в храме уже знали, кто он: принц и поэт. Как он теперь назовется другим именем, сочинит другую историю? Эта мысль мелькнула в моей голове, как ночной мотылек, случайно проснувшийся посреди дня. Я отогнала ее.

– Вам так идет быть крестьянином, мой юный принц! – заметила старуха, стоявшая на ступенях молитвенного зала.

Ее беззубые подруги кокетливо захихикали. Папа остановился, смущенный, но увидев в луже свое отражение – подвернутые штаны, пояс из кромы, бамбуковое коромысло на плече, – запрокинул голову в громком смехе. Я вспомнила, как ночью он тихо сказал: «Я продавец духов и принц в одном лице». В его словах чувствовалась такая безысходность. А сейчас он смеялся, радость жизни вернулась к нему, как с приходом утра в мир возвращается свет.

Мы пересекли проселочную дорогу. И хотя путь наш лежал к городскому колодцу, мы решили сперва проведать уборщика и поблагодарить его за яйца, которые он принес нам накануне. Папа шел впереди, насвистывая. Он лавировал между заполненными дождевой водой бороздами от колес грузовиков, и ведра на коромысле со скрипом покачивались в такт его движениям. Я неспешно следовала за ним, обходя большие лужи и перескакивая через маленькие, прыгая по островкам травы, то и дело останавливаясь, чтобы подглядеть за невидимой жизнью природы.