В тусклом стекле

– Не знаешь, где живет твой хозяин? Что же ты тогда о нем знаешь, кроме титула?

– А ничего, месье; они ведь меня в Брюсселе наняли, как раз в день отъезда. Вот Пикар, лакей месье графа, – тот много лет состоит при господине и наверняка все знает, да только он не шибко разговорчив: приказ хозяйский передаст – и молчок. Я у него ничего не смог выпытать, как ни старался. Ну да ладно, скоро приедем в Париж, там я в два счета все разведаю. А покамест я, месье, знаю про них не больше вашего.

– А где сейчас этот Пикар?

– Пошел к точильщику править бритвы; только, думаю, месье, он и вам ничего не скажет.

Да, для золотой наживки улов мой оказался небогат. Парень, похоже, говорил правду; будь ему известны семейные тайны, он бы выложил их мне как на духу. Я вежливо распрощался и вернулся в свою комнату.

Здесь я тотчас призвал к себе слугу. Слуга мой, хоть и нанятый в Англии, был француз и во всех отношениях полезный малый: шустер, пронырлив, а главное – всегда способен договориться со своими соотечественниками.

– Сен-Клер, затвори дверь и поди сюда. Вот что: мне совершенно необходимо выяснить, что за господа знатного рода поселились в номерах под нами. Держи-ка пятнадцать франков; разыщи слуг, которым мы помогали сегодня с лошадьми, устрой для них petit souper[11], потом вернись и расскажи мне все от слова до слова. Я сию минуту говорил с одним из них, да он, как выяснилось, мало что знает. Зато другой, не помню, как звать, служит при знатном господине лакеем; он-то как раз знает все, на него и нажми как следует. Да, меня, конечно же, интересует почтенный граф, а не его молодая спутница… ну, ты понял. Ступай, ступай! Возвращайся скорее с новостями да смотри ничего не упусти.

Сие поручение как нельзя лучше подходило к характеру моего славного Сен-Клера; с ним, как вы уже догадались, сложились у меня отношения особой доверительности, какие и подобает иметь хозяину со слугою по канонам старой французской комедии.

Уверен, что втайне мой Сен-Клер надо мною потешался; однако внешне он был сама почтительность.

Наконец с многозначительными взорами, кивками и ужимками мой слуга удалился. Я тотчас выглянул в окно и убедился, что он уже во дворе и с необычайной быстротою углубляется в гущу карет и экипажей; вскоре я потерял его из виду.

Глава III «Смерть с любовью, неразлучны…»

Когда время тянется и тянется; когда мы томимы ожиданием, нетерпением и одиночеством; когда минутная стрелка ползет медленнее часовой, а часовая и вовсе застыла на месте; когда мы зеваем, барабаним пальцами по столу и с тоскою глядим в окно, расплющивая о стекло свой благородный профиль; когда насвистываем себе под нос давно уже опротивевший мотивчик и, коротко говоря, не знаем, что с собою поделать, – остается лишь сожалеть, что организм наш приемлет достойный обед из трех блюд не более одного раза в день. Увы, законы природы, коим подвластны мы все, не позволяют нам чаще прибегать к этому приятному развлечению.

Впрочем, в дни, о которых я веду мой рассказ, ужин также представлял собою вполне приличную трапезу, и я воспрянул духом, ибо ужин был не за горами. Однако я решительно не знал, как скоротать оставшиеся три четверти часа.

Конечно, я прихватил в дорогу пару книжек, но, как известно, не во всяком состоянии духа человек расположен к чтению. Начатый роман валялся на диване меж пледом и тростью, и пускай бы его герой вместе с героинею потонул в дождевой бочке, что виднелась во дворе под моим окном, – их судьба не трогала меня.

Я сделал еще круг по комнате, вздохнул и перевязал перед зеркалом снежно-белый шейный платок, в точности воспроизведя при этом стиль бессмертного Красавчика Браммела; затем я облачился в песочного цвета жилет и синий фрак с золотыми пуговицами и обильно оросил носовой платок одеколоном (гений парфюмерии тогда еще не осчастливил нас нынешним разнообразием букетов); затем поправил волосы – предмет моей особой гордости в те дни. Ныне от вьющейся темно-каштановой шевелюры, за которой я так любил ухаживать, остался лишь десяток-другой совершенно белых волосков, а блестящая розовая лысина давно позабыла, какая растительность ее когда-то украшала. Однако же мы не станем вдаваться в эти досадные подробности. В те времена волосы мои были густы, роскошны и темно-каштановы. К своему туалету я подошел со всей возможной тщательностью. Достав из коробки безупречнейший цилиндр, я водрузил его на весьма неглупую, отметил я про себя, голову с тем едва заметным наклоном, который, как подсказывала мне память и некоторая практика, умел придать своему убору уже упомянутый мною бессмертный денди. Тонкие французские перчатки и довольно увесистая узловатая трость – ровно такая, какие как раз в тот год ненадолго вернулись в английскую моду, – завершали, как сказал бы сэр Вальтер Скотт, мое снаряжение.