В тусклом стекле

Я вспомнил мою загадочную беседу с колдуном, бесцеремонно произведенным только что в дураки; и чем более я задумывался, тем непостижимее казалась мне эта история.

– Оригинальная шутка, хотя и непонятная, – высказался Уистлвик.

– Не такая уж она оригинальная, – возразил Карманьяк. – Нечто очень и очень похожее случилось лет сто назад на королевском балу в Париже; хулиганов тогда так и не нашли.

Как я узнал впоследствии, Карманьяк говорил правду; в моей библиотеке есть теперь сборники французских мемуаров и анекдотов, где против указанного эпизода стоят мои собственноручные пометки.

Тем временем лакей объявил, что обед подан, и мы перешли к столу; за обедом я большею частью молчал, однако гости возмещали мое немногословие с лихвою.

Глава XVIII Кладбище

Обед и вина были превосходны: пожалуй, здесь, в глуши, кормили даже лучше, нежели в иных более роскошных парижских гостиницах. Хороший обед исключительно воздействует на состояние духа, и мы все это почувствовали. Послеобеденное безмятежное благодушие, право же, милее сердцу джентльмена, нежели неумеренная веселость щедрого Бахуса.

Потому друзья мои были совершенно довольны и весьма разговорчивы, что избавляло меня от необходимости поддерживать беседу, а им помогало припоминать одну за другой самые разнообразные истории. Я не очень-то прислушивался, покуда не коснулись темы, чрезвычайно меня занимавшей.

– Так вот, – говорил Карманьяк, продолжая разговор, суть которого я не уловил, – кроме истории с русским дворянином, был еще случай, не менее странный и, представьте себе, все в той же комнате! Я как раз вспоминал о нем нынче утром, вот только запамятовал, как звали постояльца. Кстати, – посмеиваясь, обратился он ко мне то ли в шутку, то ли всерьез, – не лучше ли вам перебраться в другие апартаменты, ведь народу в гостинице значительно поубавилось? Конечно, если вы не съезжаете немедленно.

– Тысяча благодарностей, месье, но я, пожалуй, скоро поменяю гостиницу, а не комнату. Пока же по вечерам я вполне могу уезжать в город, а если и буду оставаться здесь – как сегодня, – то вовсе не намерен в поддержание традиции исчезать. Так вы говорите, с этой комнатой связано еще одно приключение такого же рода? Ну что ж, послушаем! Но сперва выпьем вина, господа.

Карманьяк рассказал весьма любопытную историю.

– Насколько мне помнится, – начал он, – этот случай произошел ранее двух других. Как-то раз один человек, француз, из купеческого рода – имени не помню, – приехал сюда, в «Летящий дракон», и хозяин отвел ему ту самую комнату, о которой мы ведем разговор. Вашу комнату, месье. Был он уже не юноша, лет сорока с хвостиком, и далеко не красавец, будто бы даже настоящий урод, но зато добрейшая душа; играл на скрипке, пел, сочинял стихи. Жизнь он вел странную и беспорядочную: то засядет на целый день у себя в комнате, пишет там, или поет, или пиликает на скрипочке, то ни с того ни с сего отправится среди ночи гулять; одним словом, оригинал. Не миллионер, но имел, что называется, modicum bonum[33] – чуть больше полумиллиона франков. Он как раз договорился со своим поверенным перевести весь свой наличный капитал в иностранные акции и с этой целью забрал разом все деньги от банкира. Таково было положение дел, когда случилось несчастье.

– Налейте же себе вина, прошу вас, – напомнил я.

– Вот именно, господа, еще по капле: несчастия надобно встречать во всеоружии, – сказал Уистлвик, подливая в собственный бокал.

– Деньги его как в воду канули, никто о них более не слыхал, – продолжал Карманьяк. – О нем же самом известно следующее. На другой день после проделанной финансовой операции его охватила страсть к сочинительству; он призвал к себе хозяина гостиницы и объявил, что давно уже задумал эпическую поэму и намерен приступить к ней нынче ночью; и чтоб его ни под каким предлогом не беспокоили до девяти утра. На маленьком столике подле него стоял холодный ужин; конторка была раскрыта, и на ней лежали: две пары восковых свечей, стопка бумаги, какой хватило бы на целую «Генриаду», и изрядный запас перьев и чернил.

За этим столом его нашел человек, явившийся с чашкой кофею в девять вечера; как сообщил он впоследствии, в означенный час жилец строчил так скоро, что бумага под пером – по его словам – дымилась и уже почти загоралась. Но, когда спустя полчаса слуга вернулся за чашкой, дверь была заперта, и сочинитель крикнул изнутри, чтобы его не беспокоили.