В вихре времени

– Здесь собираются поэты и писатели. Думаю, ты многих из них знаешь… – наклонившись, прошептал Николай. —

Они сделали заказ у неслышно появившегося официанта. Тот, по-видимому, уже знал Николая, потому что приветливо ему кивнул, как старому знакомому. Соблазнительные запахи щекотали нос, но есть совсем не хотелось, поэтому Маша попросила принести только мороженое с ананасами. Николай заказал себе красного вина.

Она лакомилась и с любопытством оглядывалась по сторонам, надеясь увидеть знакомые лица.

Беспутный дядюшка Николаша приучил её ценить поэзию, выпуская роскошный журнал “Золотое руно”. Он открыл для неё символистов Блока, Андрея Белого и Валерия Брюсова. Попасть в их общество сродни проникновению в алтарь, куда женщин не пускают, но так хочется заглянуть!

Вспомнив дядю, она поморщилась.

– Коля, скажи, пожалуйста, а почему ты воспринял дядю Николашу в штыки? Что плохого он тебе сделал?

Николай отставил бокал и взглянул на Машу. Глаза его странно блестели, а губы раскраснелись.

– А чем он должен мне нравиться? – ухмыльнулся он. – Машенька, я уважаю людей творческих, но от компании праздных недорослей меня тошнит.

– А здесь разве не праздные люди сидят? Посмотри на их свинские привычки – иногда кажется, что мы пришли в дешёвый трактир.

Николай пожал плечами:

– Я думал, тебе будет интересно послушать любимых поэтов. Вон посмотри туда – это Брюсов. Ты хотела его увидеть, помнишь?

Она осторожно повернула голову.

Недалеко от них, между тенью и светом, Маша увидела столик, где словно нахохлившийся ворон сидел мужчина с пышными тёмными усами. Он восседал в кресле, сложив руки на груди, и поглядывал на собеседников строгим взглядом, как смотрел директор Машиной гимназии на нерадивых учеников.

Рядом с ним рассеянно помешивал чай мужчина, лохматой гривой напоминавший льва из цирка, недавно приезжавшего в Москву. Она знала, что это Максимилиан Волошин. Его стихи тоже печатали в журнале дяди.

Внезапно все замолчали, как по команде. В полном безмолвии, словно вечерние колокола, зазвучал низкий голос Брюсова.

Своей улыбкой, странно-длительной,
Глубокой тенью черных глаз
Он часто, юноша пленительный,
Обворожает, скорбных, нас…

Он на мосту, где воды сонные

Бьют утомленно о быки,
Вздувает мысли потаенные
Мехами злобы и тоски.

В лесу, когда мы пьяны шорохом

Листвы и запахом полян,
Шесть тонких гильз с бездымным порохом
Кладет он, молча, в барабан…

Брюсов замолчал, но тишина отступила не сразу. Сначала раздались робкие хлопки, а потом в зал словно залетел пчелиный рой: критики бросились обсуждать услышанное, журналисты записывали, что запомнили, подходили к поэту, переспрашивали, трясли руку.

Маша переспросила название у Николая. Оказалось, такое же мрачное, как и стихотворение – “Демон самоубийства”.

Будто решаясь на рискованный поступок, Волошин резко отодвинул стул и тоже начал декламировать:

Обманите меня… но совсем, навсегда…
Чтоб не думать – зачем, чтоб не помнить – когда…
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноте, наобум…
И не знать, кто пришёл, кто глаза завязал,
Кто ведёт лабиринтом неведомых зал,
Чьё дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке…
А очнувшись, увидеть лишь ночь да туман…
Обманите и сами поверьте в обман.

Маша тоже громко апплодировала – ей понравилось, хотя смысл немного ускользал. Зачем нужно обманываться? Но всё равно – красиво…

Коля сидел, задумчиво подперев щёку рукой. Он не выражал никакого восторга.

– Тебе не понравилось?

Он усмехнулся, отпивая из бокала ещё вина.

– Отличные стихи, но мне нравятся попроще у того же Брюсова:

Как ясно, как ласково небо!
Как радостно реют стрижи
Вкруг церкви Бориса и Глеба!

По горбику тесной межи

Иду и дышу ароматом
И мяты, и зреющей ржи.

– Обычные стихи, как у многих, – пожала плечами Маша, – наше время такое необыкновенное, что и стихи должны быть необычными, а ты: "небо, церкви, зреющей ржи…"

– Маша, поверь, время всегда одинаковое, и чувства людей одни и те же… Всё искусственное умирает, живёт же только вечное, – задумчиво проговорил Николай.