В заливе ветров

Оути Ивановна Никулина выглядела значительно моложе своих лет, несмотря на полноту. С чистого, почти без морщинок, лба поднимался вверх украшенный серебряными нитками карельский кокошник, под которым прятались короткие и тонкие косы, завязанные узлом на макушке. Ее большие ласковые глаза всегда были чуть влажными, словно она только что плакала или от души смеялась. В будни она надевала просторный, уже сильно поношенный сарафан, но такой чистый, что в сочетании с белым передником он казался новым.

Ночью Оути Ивановна мыла полы в конторе, рано утром топила там печи, а остальное время хлопотала дома. Она жила со своим сыном Николаем в маленьком двухкомнатном домике, сверкавшем чистотой. Сын много раз предлагал покрасить в комнате полы, но мать ни за что не соглашалась. По ее мнению, некрашеный пол, отмытый добела, гораздо красивей.

Оути Ивановна любила пить крепкий чай. На ее столе почти всегда шумел начищенный медный самовар, и даже на неделе она пекла калитки[2], шаньги, рыбники. Но она не умела есть одна, ей всегда хотелось заполучить кого-нибудь в компанию. Ей нравилось беседовать с людьми за столом, порасспросить о новостях и рассказать о своих заботах.

Оути Ивановна уже долго стоит на крыльце. Сегодня все так спешат, что никого не удается остановить. Но вот она спустилась с крыльца.

— Айно, родненькая, подожди-ка!

Девушка дружески улыбнулась Оути Ивановне и протянула руку для приветствия, но Оути, ухватив эту узкую руку, не выпускала ее, а потащила Айно в дом. Айно упиралась, объясняя, что ей нужно в кузницу и потом вернуться в больницу.

— Зайди хоть на минутку! — упрашивала Оути Ивановна, не останавливаясь.

Она усадила Айно в широкое кресло, разлила по стаканам крепкий чай и придвинула гостье свои изделия — блестящие от масла калитки, испеченный из свежего сига рыбник и топленое молоко.

— Смотрю на тебя — и не верится, как время-то идет! — говорила Оути Ивановна. — Давно ли ты сидела в кошеле и поглядывала оттуда, как котенок! Смешная такая, глазенки большие, удивленные! Помнишь? Да откуда тебе помнить, тебе был годик, не больше…

Айно, конечно, не могла помнить того времени, когда ее мать и Оути Ивановна, хорошие подруги, по очереди носили ее в берестяном кошеле. Они косили сено в тридцати верстах от дома. Жили там с понедельника до субботы. Ребенка не с кем было оставлять, и маленькую Айно брали с собой. Ребенок ползал целые дни на земляном полу лесной низенькой избушки, высотой в три бревна, топившейся по-черному. Такие избушки строятся в несколько часов. Девочку не оставляли в покое комары и муравьи, она плакала, тыльной стороной ручонок смешивая на щеках слезы с сажей.

Отца Айно не помнит — вскоре после ее рождения старый сплавщик погиб. Он разбирал затор, и его ударило в грудь бревном.

Теперь мать Айно заведует молочно-товарной фермой в родном колхозе, в ста километрах от Туулилахти. Оути Ивановна давно не видела свою подругу, с тех пор как переехала с сыном в этот новый поселок.

— Кушай, дочка, кушай. Ведь о тебе, бедняжке, некому позаботиться, хоть ты и заботишься обо всех нас, чтобы бог нам здоровья дал, — приговаривала Оути Ивановна. — А как Акулина себя чувствует?

— Да теперь уже все хорошо, — ответила Айно.

— Ешь, дочка, ешь! — уговаривала Оути Ивановна. — Попробуй рыбничка.

— Хорошо, всего попробую, — улыбаясь, согласилась Айно. — Но с одним условием: поговорим о нашем давнем деле. Когда вы придете работать к нам в больницу?

— Пошла бы, детка, с удовольствием пошла бы, да не могу. Уж больно жалостливая я. Такая я чудачка, как увижу — человек плачет, так и мне хочется заплакать. Руки сразу слабеют, и ничего делать не могу. Чем же я тебе тогда помогу?

— К этому можно привыкнуть. Зато сколько радости, когда больной выздоравливает!

— Да не все ведь выздоравливают! — вздохнула Оути Ивановна.

Айно Андреевна замолчала. Вспомнился случай, который все еще волновал ее. Несколько недель назад из деревни привезли роженицу. Женщина мечтала стать матерью, а ребенок родился мертвый. Женщина плакала так горько, и Айно с трудом удерживалась от слез. Ей и сейчас было тяжело вспоминать об этом…

— Что с тобой, деточка? — озабоченно спросила Оути Ивановна.

— Ничего, ничего. Я, наверно, такая же чудачка, как и вы, — ответила она, прикоснувшись к глазам платком.

За окном застучали громкие неровные шаги. Оути Ивановна выглянула в окно. По деревянному тротуару, сдвинув старую меховую шапку на затылок, тяжелыми, неверными шагами шел Степаненко.

— Ох, бедняга, — вздохнула Оути Ивановна, — загубит его водка.

Айно тоже посмотрела на улицу. К Степаненко она раньше относилась неприязненно, как все молодые девушки к пьяницам, но однажды она увидела, как Степаненко, сидя на крыльце одного домика, нежно гладил головку маленькой курчавой девочки и девочка не боялась его. «У человека, любящего детей, должно быть доброе сердце», — подумала тогда Айно.

— Я позову его сюда, — и Оути Ивановна, выбежав на крыльцо, крикнула: — Микола Петрович, иди чай пить!

Степаненко, пошатываясь, остановился, посмотрел на нее мутными глазами и все же подошел к крыльцу.