В запредельной синеве

В храме почти все готово. Чужеземец, недавно покинувший благоухающий сад, следует вместе с толпой к монастырю. Старший алгутзир, стоящий во главе отряда, останавливает идущих. Сегодня нечего совать нос в храм Святого Доминика. Поклониться святым дарам можно и в других церквях, говорит алгутзир, чтобы толпа разошлась. Внутри храма еще работают. Слышно, как стучат молотком, как тащат доски. Через главный портал входят несколько подмастерьев, неся новенький, с иголочки, балдахин из красного дамаста, вызывающий возгласы восхищения у собравшихся. Это, должно быть, установят над местами инквизиторов, решается заметить какой-то мужчина, уверяющий, что точно помнит прежний балдахин, который изготовили для ауто десять лет назад, – он был не такой яркий, а потемнее. Еще одна группа подмастерьев пытается протолкнуться среди зевак. «Дайте пройти, – говорят они, – ну-ка подвиньтесь, мы должны провезти повозку». С колес летит грязь прямо на одежду сгрудившихся людей. «…Проклятый! Смотри, что он сделал…» Все разодеты в лучшие наряды – ведь люди пришли на праздник. Счастье еще, что нет дождя. Всем хватило прошлой недели. Настоящий потоп! «Тпру-у!» – командует кучер четырем мулам, волокущим две повозки, на которых установлено нечто вроде помоста, достаточно широкого, чтобы на нем поместилась клетка. Над этой клеткой – настоящим произведением искусства – целый месяц трудились семеро плотников и четверо кузнецов, из самых известных, чтобы не просто воспроизвести образец – клетку аутодафе, использованную в Мадриде в 1630 году, но и превзойти его. Сидя в этом унизительном месте, больше подходящем для диких зверей – гепардов и львов – евреи должны будут слушать, как священные уста произнесут над ними окончательный приговор, не подлежащий обжалованию. Клетка украшена изображением мук Христовых, в которых виноваты были евреи. Юноша смотрит на все это молча. Он даже не отвечает на вопросы окружающих его людей – кто он и откуда? – и предпочитает сделать вид, что не слышит их. Он старается не упустить ни единой подробности, чтобы по приезде в Ливорно все рассказать сеньоре и Пере Онофре Агило, если тот найдет в себе силы его слушать.

День сменился темной ночью. Чужеземец вернулся на судно и попытался заснуть. Несмотря на усталость, сон не идет к нему, он все думает о заключенных и о том, что его приезд оказался бесполезным. Себастья Палоу тоже не спит. Бодрствуют и заключенные вместе со священниками, которые утешают их молитвами и наставлениями. Благодаря этим молитвам и увещеваньям все, кроме двух человек, раскаялись, признали свои заблуждения, и, хотя завтра они умрут, хотя их дни сочтены, они обретут иную жизнь, вечную. Кое-кто продолжает верить в чудо. Сара все повторяет Марии, что не надо бояться, что орлица готова их спасти. Однако Мария больше надеется на помилование перед самой казнью, а не на видения несчастной безумной. Старик Боннин, как и его дочь, полагается на спасительные крылья… Ах, если б он успел вовремя смастерить их! Его бы тогда ни за что не поймали! Рафел Онофре умоляет священника, чтобы тот попросил о снисхождении. Юноша готов отдать свою жизнь ради жизни возлюбленной, это он навлек на нее несчастье. Изабел Таронжи в который раз повторяет, что ничего не может изменить, что родилась еврейкой, еврейкой и умрет. Священники могут молиться сколько им угодно, но Адонай укрепляет ее в вере. Тетушка Толстуха, ее сестра Айна и Китерия иногда вторят молитвам священнослужителей, а иногда никак не могут сосредоточиться. Айна и Китерия думают о своих бедных беззащитных сиротах. А тетушку Толстуху больше всего пугает то, как она пойдет к месту казни, а все вокруг – она в этом уверена – будут улюлюкать и тыкать в нее пальцем, даже те, кого она вылечила от дурных болезней и от ужасных ран, за которые не брался ни один врач. Это улюлюканье подонков страшит ее даже больше, чем ловкие руки палачей, чем сама казнь. Она больше переживает за молодых, чем за себя. Сама-то и так долго не протянет… Что до Марии Агило, то она в полном отчаянье. Она теряет всех: мужа, сына, будущую невестку.

Габриел Вальс попросил отца Аменгуала, чтобы тот молился про себя, не мешал ему своим монотонным бормотаньем, дал немного отдохнуть. Иезуит стал молиться тише. Вальс лег на подстилку и закрыл глаза. Однако не с тем, чтобы заснуть, – спать он не в силах, – но чтобы собраться с мыслями. Последние три дня он испытывал ужасное беспокойство. Все у него в теле разладилось. Он никогда не подозревал, что его нутро от страха сыграет с ним злую шутку и ему придется то и дело бегать на горшок, наполняя всю камеру зловонием.

– Ты сгнил, Вальс, – сказал отец Аменгуал, глядя на него с отвращением. – Сгнил и снаружи, и внутри.

– Это мое тело противится страху, – ответил раввин, стараясь унять дрожь, охватившую его, как только главный инквизитор прочел приговор и вышел.