Валентин Фалин – уникальная фигура советской дипломатии

Вопрос о том, что реально могли бы сделать западные демократии для предотвращения подобной развязки, как-то не возникал. Демонстрации «морального эффекта товарищества» (Черчилль) не в счет. Деловой нагрузки они не несли. В июле 1941 года в Лондон прибыла советская военная делегация во главе с генералом Ф. Голиковым. Форин-офис выдал начальникам британских штабов, принимавших гостей, рекомендацию – показывать «внешнее сердечное обхождение с русскими… Для создания атмосферы дружелюбия нам следует, не жалея себя, развлекать членов миссии.». И от обмена мнениями по сути проблем уклоняться.

В своем кругу английские правители держались откровеннее. Их устраивало бы, если бы немцы завязли в России как можно глубже, для чего им надо бы было забраться на восток как можно дальше. «Если Германия глубоко завязнет в России, – читаем мы в документе, подготовленном имперским Генштабом в конце июля 1941 года к англо-американскому совещанию у Ньюфаундленда, – то откроются благоприятные шансы для сохранения (британских) позиций на Среднем Востоке». Воистину, в исполнении Черчилля и его сподвижников вражда могла приобретать почти дружественные оттенки, а дружба – весьма враждебные.

По сходной спирали вилась мысль в Вашингтоне. Чиновники госдепартамента, и не они одни, корпели над головоломкой – как пролонгировать сопротивление России нацистскому нашествию… без советской власти. Снова вспомнили о А. Керенском – не подсобит ли он вместе с другими видными эмигрантами, что осели после 1917—1920 годов в Соединенных Штатах?

Короче, политические, идейные, социальные театры разнились от театров военных действий. Здесь тоже имелись свои вторые, третьи и т. д. фронты и множество боев за линиями, прочерченными на картах или в сознании властей предержащих. Можно выразиться иначе – неотступным спутником объявленной политики Запада выступала теневая политика, причем одна зачастую исключала другую. Это объясняет, почему Вторая мировая война так и осталась в практике ее участников сводом национальных войн, сгруппированных в коалиции по признакам относительной близости актуальных интересов. Ни на одном этапе войны, как справедливо отмечают маститые буржуазные историки, не существовало даже полнокровного американо-английского союза. О союзе советско-американском нечего и говорить.

Сетовать по поводу потребительского подхода англосаксов к чужим интересам и их исконной русофобии можно, сколько душа запросит. По трезвому расчету, однако, руководители США и Великобритании обязаны были спрашивать себя летом 1941 года, как действовать на случай приобщения Германией промышленных и природных ресурсов СССР. При таком обороте событий немцы уравнялись бы по потенциалу с «демократиями». Видимо, такой вопрос возникал, но логика оппортунизма загоняла Лондон и Вашингтон в порочный круг двойных и тройных стандартов, отнюдь не исключавших переговоры «на два фронта».

Официально Сталин поставил вопрос об организации Второго фронта в борьбе с германским агрессором в послании Черчиллю 18 июля 1941 года. Реакция оказалась зело прохладной. На встрече 9—12 августа 1941 года вблизи Ньюфаундленда Рузвельт и Черчилль тему Второго фронта не обсуждали. В Атлантической хартии, дифирамбы которой слышатся поныне, нет ни звука о нападении Германии на СССР, как и о войне Японии против Китая. Вопреки если не букве, то духу советско-британского соглашения от 12 июля 1941 года «О совместных действиях в войне против Германии», Лондон не предлагал предварительно обговорить содержание хартии с Москвой. В заявке англосаксов на «управление миром до становления лучшего порядка» А. Хильгрубер и другие солидные исследователи усматривают третирование советских интересов. Провозглашавшаяся цель – «окончательное уничтожение нацистской тирании» в сочетании с позывом урезонивания не единственно Японии (отказ от «дальнейшей агрессии», только не силовая экспансия) – отдавала привкусом «умиротворения», в чем-то перекликалась с обкатанной философией очищения империалистических хищников от крайностей без ущерба для их первозданной сущности.