Валерий Гаврилин

Летом были на даче. Гуляли, ходили на залив. В этот период возобновились серьёзные приступы, которые к сентябрю ещё усилились. Мучили позвоночник, сердце. Теперь к ним добавилась ещё и язва желудка. Ни о какой работе речи быть не могло. Также мимо Гаврилина прошли долгожданная находка и приобретение новой трёхкомнатной дачи (на 69-м километре, под Сосновом): всеми делами по оформлению занималась Наталия Евгеньевна.

11 октября Валерий Александрович попал в больницу. «Отправили с подозрением на язвенное кровотечение, — описывает те страшные события Н. Е. Гаврилина, — так как электрокардиограмма, сделанная врачом «Скорой помощи» на дому, инфаркта не показала. В больнице ему поставили тромбирующую капельницу (!), а на следующий день уже перевели на кардиологию. Сначала мне сказали, что, возможно, инфаркт, но мешает разобраться в этом его врождённый порок сердца — о котором мы узнали, когда ему было уже 50 лет. Этот порок проявляется у 20 % людей, и Валерий, конечно, попал в это число. <…> Когда я утром приехала в больницу и заглянула в реанимацию [Наталия Евгеньевна пишет уже 16 октября 1990 года. — К. С.], то увидела такое лицо, что мне стало страшно. Была очень тяжёлая ночь: начался отёк лёгких и печени — его сняли. Спасли его! <…>

Врач сказала, что сейчас у него состояние лучше, чем было два дня назад, но инфаркт обширный и всё зависит от того, как будут события развиваться дальше, выдержит ли он, хватит ли у него сил. Боже, неужели Ты не смилостивишься над ним? Не оставляй его! Только одна надежда и осталась, дай ему силы! Молю Тебя! Не отступись!» [21, 410–411].

Все мучительно ждали исхода. Была у Гаврилина Людмила Ивановна (профессор, которая помогла раньше справиться с головокружениями), постоянно приходили Наталия Евгеньевна и другие близкие. Все нервничали, состояние долго оставляло желать лучшего. Но вот наконец 6 ноября Гаврилин оказался дома. Потихоньку стал выходить на улицу, иной раз даже садился за рояль.

К лету стали выезжать на новую дачу. Выяснилось, что она была не самым лучшим приобретением: опять щитовой сырой дом, отапливается плохо. Валерий Александрович, как всегда, с особой аккуратностью стал обустраивать кабинет. Портреты — Комитаса (очень любил этого композитора), Глинки, Пушкина, Чайковского, Мусоргского — и все непременно в каких-нибудь оригинальных рамочках. Пианино, которое на зиму укутывалось особым образом от сырости[232]. На внутренней стороне книжного шкафа — художественно оформленные три знаменательных высказывания: Верди («Опера — это опера, а симфония — это симфония»), Глюка («Принимаясь за оперу, я стараюсь забыть, что я музыкант») и из Книги Иова («И зачем бы тебе не простить меня, не снять с меня проклятия своего? Ибо вот я лягу во мраке, завтра поищешь меня — а меня нет…»[233]). Изображения церквей, иконы в самодельных деревянных рамках. Особенно дорога была ему икона святого Пантелеймона — целителя безмездного: Валерий Александрович часто молился перед ней. Был у него и свой молитвослов дореволюционного издания — очень ветхий, со множеством недостающих страниц, с прикреплённым Гаврилиным самодельным деревянным крестом. И он тоже хранился в кабинете.

Но в целом Валерий Александрович эту дачу не любил, считал её и окружающие места чужими и мрачными, да и телефона нигде поблизости нет — «скорую» в случае чего не вызвать. Часто хотел уехать с семьёй в родные края — там и воздух другой, и окрестности все знакомые, дорогие. Но об этом можно было только мечтать…

Вместо Вологды отбыли в сентябре в Дом творчества «Репино», а в ноябре экстренно вернулись в Ленинград: у Гаврилина поднялась высокая температура — подозревали бронхит. Последующие два месяца никак не мог полностью вылечиться (к бронхиту ещё добавились боли в позвоночнике и в желудке).

О серьёзной работе в этот нелёгкий период речь опять же не велась. Гаврилины почти постоянно были дома, много смотрели телевизор и, как и вся Россия, тяжело переживали передаваемые новости, события 1990-х — полный развал страны, уничтожение культуры, обнищание населения…

9 декабря 1991 года Наталия Евгеньевна записала: «Известие о том, что произошло в Беловежской пуще, что больше нашей страны не существует, повергло нас в такое состояние, как будто умер близкий-близкий человек» [21, 417].

Из письма Гаврилиной подруге в Алма-Ату (5 января 1992 года): «Получила уже первую пенсию в новых нормах — 342 р. минимум + 41 р. за стаж. Мама «богаче» меня: «потолок» — 410 р. Так что мы с мамой по сравнению с Валерием самые «стабильные». У него же пока ничего не светит, а издавать сочинения за 800 руб. — это в наше время издевательство, ведь ставки не пересматривались с довоенного времени. <… > Настя деду сделала подарок: сочинила пьесу «Перед разлукой», записала на нотные листы, сыграла. Растрогала его до слёз» [21, 417–418].